Мария Арбатова - Меня зовут Женщина

Тут в купе появляется Марта из каравана, путешествовавшая по Эрденету на лошадях; Марта может помочь Аните с билетом домой, с которым какие-то накладки, потому что все, что связано с Анитой, связано с накладками. Анита стрелой бежит за кипятком и сует в стакан Марты новый пакетик чая. Марта пьет чай, и они уходят сплетничать в коридор, хотя никто из нас троих не понимает по-голландски. Мы завариваем чай, но стаканов только два, и приходится взять чашку Аниты. В этот момент она входит в купе с лицом, на котором написано, что чай был напрасно потрачен на Марту, — билета не будет. Увидев собственную чашку, оскверненную русской заваркой, Анита кричит по-немецки об уважении к собственности, матерится по-голландски, выворачивает содержимое чашки прямо на стол, прячет чашку в рюкзак, прыгает на свою верхнюю полку, не разуваясь, и отворачивается к стене. Мы, онемев, наблюдаем, как коричневые ручейки расползаются по столу.

— Она свихнулась, — предполагает Миша.

— Она переживает по поводу билета, — комментирует Лена.

— Она просто обнаглела, — ставлю диагноз я.

Между прочим Анита нас лет на десять моложе. Однако, легко распознавая отечественное хамство, в импортном мы все время предполагаем неведомые нам душевные сложности.

Проходит время в полной тишине. Анита слезает с полки; заглянув в наши оледеневшие лица, суетливо вытирает чай со стола, громко жалуется на разных языках на отсутствие билета, счастья в жизни и на людей, не понимающих тонкую натуру актрисы, от которой зависит, будет вымыт весь мир или нет.

Тут в купе вламываются два огромных криминогенных монгола в темных очках.

— Водка, доллар есть? — спрашивают они, усевшись, как дома.

— Нет.

— Купи ковра! Купи кожа! Купи шкура медвежонка!

— Нам не нужно.

— Продай водка, продай доллар, купи шкура!

— Оставьте нас в покое, у нас нет ни долларов, ни времени разговаривать.

— Купи шкура барана, купи кожа, продай водка, — настаивают они, блокируя выход.

Становится не по себе. В дверях появляется улыбающийся Ричард.

— Ричард, срочно позови переводчицу, мы не знаем, как от них избавиться, — просит Лена Ричарда по-французски.

— О'кей, — отвечает Ричард и исчезает до утра.

Переводчица спит в другом конце вагона. Ей по фигу все, кроме норвежской пары. Совершенно непредсказуемо, что будут делать «гости» дальше, и совершенно предсказуемо, что, что бы они с нами ни сделали, вся монгольская часть поезда будет им помогать, а вся немонгольская часть поезда будет дрожать как осиновый лист. Анита преглупо улыбается, пытаясь понять, о чем идут переговоры. Мы с Леной терпеливо боимся. Проходит минут десять, Миша поправляет очки и, вспомнив, чему его учили в области системы Станиславского, вдруг рявкает:

— Еще вопросы есть? Вон отсюда!

И два здоровенных, наглых монгола испуганно переглядываются и вылетают из купе, «как пух из уст Эола». Попробовав новое амплуа, Миша идет за одеялами (за выбитыми окнами поезда температура минусовая), а я ассистирую. В купе проводницы крутятся ее малолетние дети.

— Нам нужно четыре одеяла, — вежливо говорит Миша.

— Одеял нет, — рявкает проводница и захлопывает дверь перед нашими носами.

Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается.

— Нам нужно четыре одеяла, — чеканно повторяет Миша.

— Одеял нет! — взвизгивает проводница, побелев, и захлопывает дверь.

Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается.

— Нам нужно четыре одеяла, — повторяет Миша.

Проводница потрясенно смотрит на нас. Потом прыгает, как пантера, к собственной полке, над которой, изображая ковер, прибито одеяло, срывает его со стены вместе с гвоздями и швыряет в нас. Миша успевает поймать одеяло, не поранившись о гвозди. Дверь захлопывается. Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается. Лицо проводницы пылает.

— Нам нужно еще три одеяла, — несломленно сообщает Миша.

Опустив глаза, проводница тихо-тихо затворяет дверь. В пластике читается, что ее и ее детей можно пытать каленым железом, но она не даст больше ни одного одеяла. Кстати говоря, одеяла едут сложенные девственной стопкой в соседнем купе. Аборигены спят на полке вчетвером или находятся на такой дозе спиртного, что обогревают пространство собой.

— Нас тоже в Союзе всегда обижают, — говорит парень из толпы, созерцавшей мизансцену. Возле купе дорогу нам преграждает монгол, которого выворачивает прямо на пол. Оторвавшись от этого занятия, он спрашивает Мишу:

— Что тебе не нравится в Монголии?

— Победа коммунистов, — отвечает Миша, прижимая к груди одеяло с гвоздями.

— А я верю в коммунизм, но мне не нравятся люди, которые его строят. А водка у тебя есть? Продай водку!

Улан-Батор после Эрденета просто дом родной. Нас отправляют в музыкальное училище, директор которого, немолодой интеллигентный человек, разглядывает нас с жалостью (а видок у нас еще тот) и говорит:

— Устало выглядите, пойду распоряжусь по поводу завтрака.

И когда любезнейшие девицы подают завтрак на хорошем фарфоре, у нас на глаза наворачиваются слезы умиления. Мы располагаемся в музыкальном училище интернатского типа, в комнатах с железными койками и стенами, обклеенными фотографиями рок-звезд, в которых в учебное время живут одаренные монгольские подростки.

В штабе «Лерне Идее» веселенькие новости. Оказывается, автобус с нашими друзьями, отправленными домой, стоял на границе двое суток без еды и воды. Ребята горестно смотрели на русскую церковь по ту сторону, а монгольские пограничники терпеливо вымогали долларовую взятку.

В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.

Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.

— Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! — говорит она, хлюпая носом. — После Эрденета ты не будешь любить монголов!

— Энхе не буду любить, тебя буду любить. И обязательно привезу в Монголию сыновей, потому что ничего красивей Монголии я в своей жизни не видела.

Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.

— Тебе хорошо, тебе есть, что красить. Монгольским девушкам очень хочется красить глаза, но на наших глазах так мало места.

— Баяртуя, а правда, что мы все для вас на одно лицо?

— Правда. Но говорят, что мы для вас тоже. Говорят, что русские не могут отличить монголку от кореянки. Это правда?

— Правда, — сознаюсь я.

— Но ведь это так просто, у кореянок ноги кривые!

— А у монголок?

— У монголок тоже, но не так сильно.

А потом — утренний автобус под дождем и долгое сидение в самолете. Жена какого-то крупного начальника опаздывает, и самолет ждет ее три часа. Я сижу рядом с социологом из Берлина и спрашиваю:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Фриц, но мама называет меня Фричик.

— Лена, Миша! Я нашла «фричика», настоящего «фричика»! — кричу я на весь самолет. — Скажи, Фричик, что ты думаешь о нашем опыте социальной скульптуры?

Я думаю, что он достаточно точно отражает взаимопроникновение трех культур на сегодня. Евразию нельзя сделать одним домом, только загрузив в поезд деятелей культуры и продекларировав «новую нравственность». Даже сам этот поезд нельзя сделать одним домом. Я очень многому научился в поездке. А ты?

— Я научилась всему.

И когда самолет садится в Иркутске, я, Лена и Миша начинаем истерически вопить:

— Урра! Россия! Урра! Родина!

...И караванцы удивленно смотрят на нас и на всякий случай улыбаются...

27. 07. 93

Случалось ли вам делать аборт от человека, который безразличен? Когда бесстыдство этого предприятия обессмысливает и горечь, и страх, и обиду. Когда сюжет практически лишен и змия, и яблока, а убийство происходит недискуссионно, потому что если вы позволите себе один сомнительный вздох, то инстинкт разнесет в клочья всю вашу жизнь. Потому что вам 35, ваши дети выросли, и все маленькое и теплое вызывает истерическое желание взять на руки и накормить с ложки. Потому что вы недавно похоронили брак, который был для вас 16 лет тюрьмою, и в угаре освобождения упали в объятия молодого человека, который вам не нужен. Который имеет на счету своем обаяние и такт, но все, что он делает вне постели, вызывает в вас устойчивую скуку, которую не всегда хватает сил скрывать.

И вы платите беременностью за его поруганные чувства, потому что они подозревают маркесовское «узы более прочные, чем любовь, — общие угрызения совести». И вы еще не вполне уверены, что это необратимо, но он-то знает точно, что сделал все, чтобы вы, холодея, пересчитывали календарные дни и в ужасе просыпались по ночам. Он знает точно. И это не мешает ему ежедневно закатывать сцены по поводу того, что он «любовник по вызову на фестиваль». А вы и не спорите. Это жестоко, но после 16-летнего вранья вокруг комплексов мужа вы решили: правду, только правду, ничего, кроме правды. Не нравится? Не ешь!