Наталья Арбузова - Продолжение следует

Из Иванова приехать раз плюнуть, и дочь Михал Аркадьича Шура уж замужем в Балашихе. У нее обычно и останавливается, не всегда извещая Варю о своем приезде. Годы идут, Варя сияет – считает себя Богом взысканной: ей немного нужно. Какая-то троюродная сестра Татьяны Антоновны, некогда облагодетельствованная в сиротстве ее отцом, оставила бедной кузине по завещанью сумму, коей с малой добавкой хватило на первый взнос в кооператив. Въехали в двухкомнатную квартиру. В человеческих условиях Михал Аркадьич согласен иной раз погостить, но бранит люстру и занавески. Варя не меняет – просто нет денег. Дети Михал Акадьича из Иванова разлетелись все – остался в четырехкомнатной квартире с женой Розой Семеновной. Та хворает, он жалуется Варе: «Растренированный человек!» Племянники Варины женились, родили своих детей, а Татьяна Антоновна всё усыхает: просвечивают запястья, и под тонкой кожей видны сочлененья лобных костей. Тут гром с ясного неба: умерла Роза Семеновна. Варя звонит Михал Аркадьичу чуть что не каждый день, он недоволен. Татьяна Антоновна в те поры лежит с тяжелым бронхитом. Стоит ноябрь – бесснежный, с ветрами и ранними морозами, только некому нарисовать последний лист на стене кооперативного дома напротив. По телевизору «Невинный» Висконти – сплошная гласность и открытость миру. Входит дочь со стаканом молока, которое почему-то страшно пить. Выпила, и скоро сон навалился – снилось северное сиянье да белый медведь. Когда дочь затворила под утро окно, что с вечера раскрыла над опоенной снотворным матерью, Татьяна Антоновна от сильного жара в сознанье не уже пришла. В наскоро натопленной электрообогревателем комнате молодой врач скорой сказал жалостливо: «Эх, бабушка!». Смерть под восемьдесят не диво. Если боги дадут свершиться седмице десятой, ранним не будет тогда смертный конец для людей. Наконец-то выпал чистый снежок, с трудом устлал мерзлую землю: ветер долго его сметал. Смерть мягко стелет, да жестко спать. Татьяна Антоновна в гробу лежала такая маленькая. На руки я поднял мать, и так она была легка, что я заплакал. Никто не отнес ее, легонькую, посадивши себе за спину, к первому снегу на Нарояму. Михал Аркадьич, теперь преподаватель истории отечества, заглянул через три недели после похорон, выразил соболезнование, вздохнул: «Ну что ж, она свой ресурс отработала». Ночевать не остался – поехал в Балашиху. Варя не скоро осмелилась позвонить в Иваново – а ей отвечает другая пирожная мастерица, горшечная пагубница. Больше звонить не решилась. Поставила свечу за упокой материной души – не горит свеча, гаснет. Пришла домой с неугодной Богу свечкой. Легла, ворочалась, выпила снотворное. Ей приснилась пустыня, жажда и собственные запекшиеся губы. Утром позвонила в Иваново. Ответил, заикаясь, Михал Аркадьич: «В-варя, почему ОНА ко мне… к нам с Ириной приходит?». Варвара Ильинична заплакала в трубку.

Приехал через полгода – обмякший, осунувшийся. Сказал – Ирина от него ушла, не вынесла. Чего не вынесла – Варвара Ильинична не допытывалась. Просил прощенья, целовал руки – она всё их отнимала, прятала под фартук. Так и живет Михал Аркадьич один в своей четырехкомнатной. Редко когда побывает в Москву, ходит с неосмотрительно прирученной им Варварой Ильиничной в театр. Сидит безмятежно, а Варвара Ильинична точно на иголках: ей всё чудится – сейчас покажут «Убийство Гонзаго». Гром гремит над кровлей театра: в туче бесы радуются, но материнское состраданье слабыми своими силенками им запрещает. Уедет Варин идол – пуста ее жизнь. Брат Николай в непробудной депрессии, разбогатевшие племянники тетку в упор не видят. Начальник Маркел помер, новый Варвару Ильиничну попер. Она вечно докучает неприветливой невестке Любе звонками и россказнями – Михал Аркадьич подарил то да се. Та ведь не явится проверять… очень нужно! Про смерть матери столько раз рассказывала одно и то же, что сама поверила: ставила ее на ноги после бронхита, учила заново ходить – старушка отказалась, лежит не двигается. Сделался отек легких, и привет. Матушка нет-нет да улыбнется с неба… отек так отек. Погромыхивает: Илья-пророк, покойного Вариного отца святой, не согласен… гневается! Катается над головой по радужным рельсам его трамвай. А Варин номер – трамвай «Желание» - уходит от нее по таким же радужным рельсам дальше и дальше, и всё, решительно всё напрасно.

СТИХИ

Там, где дни облачны и кратки,

Одни неясные догадки

Мелькают в глубине голов.

Там прочно на ноги колодки

Надел необоримый снег,

А гулкий сердца стук там так несоразмерен

Тщете коротких серых дней,

Что, тяготясь недолгим бденьем,

Там слепо человек готов

Препоручить случайной вере

Разумной жизни краткий день.

Там сна места и заблужденья.

Там чудодейственны примеры

И достославны жития.

Там дики подвигов химеры,

Там планы громкие всегда недостижимы.

Там тяжесть тающей зимы

Рождает дни велетуманны -

Обманщик сам не зрит обмана

И указующий перста.

Но люди статны там и ладны,

Что белы церкви одноглавы,

И одного сиянья стало

От русых куполов-голов.

Там ямбы холодны недолго.

Там моего куренье дома.

Там выбор для меня один -

Там фетиш Родины воздвигся.

Там не один монах постригся,

Молчания и нищеты обет

Хоть не давал, а выполняя.

От той земли ответ мне выпал

На череду молчальных лет,

Что суждено мне скоро с нею

Тесней обняться в долгом сне -

И на обеих белый снег.

***

От черного народа, от упорного мороза,

От сна полудня летнего и зимнего от сна

Мне причинилась вечная сердечная морока,

И снадобья обычные не впрок.

От сглазу - а ведь сразу уму непостижимо,

Зачем в насмешку наши обращаются дела,

Зачем не впрок нам сила, зачем любовь не в сладость,

И сладу нет со смертью, и управы нет на жизнь.

***

Как темная родинка намертво на груди,

Как темная ночь у вечера впереди,

Как многая бедная у порога родня,

Так бедная родина на сердце у меня.

Такой здесь мрак - хоть выколи праздный зрак.

Не в бровь, а в глаз любовь поражает нас.

Скажу одно – ан видно другое дно,

Пойду туда – а там другая беда.

***

Донор

Болен я недоуменьем, болен я недосыпаньем,

Тяготят туманы талые усталую главу.

Отворите кровь мне алую и дайте день отгула.

Гулко кровь моя испуганная кинулась в виски.

Белый, белый, сделай милость, дай мне справку, чтобы малость

Я по дому одичалому управиться успел.

Учить тебя учили, а лечить тебе неведомо -

До самого успенья доживет моя печаль.

Подари три дня мне, белый, благо бланки на столе.

А мои все дни на барской, на тарабарской земле.

На мою печаль поставят треугольную печать -

Тебе легче, неумелый, перед богом отвечать.

***

Бродячая собака

За то, что я без номера,

Что нет мне в жизни места,

Что в небе нет хозяина

И нет на мне креста,

Что в жизни нету смысла,

За то меня - на мыло.

За всё за это вместе

Собачий ящик встал

Против меня как вкопанный,

И мерзостные дьяволы,

Гневя Фрола и Лавра,

Наставили крюки

И петлю мне примерили,

А я клыки ощерила

От смертной от тоски.

***

Как моленье сожаленья о потерянных судьбах,

О потерянных собаках объявленья на столбах.

Повести о них, автобус, в оба-два твоих конца,

Что на лбу твоем вкруг номера венчаются.

То-то облачными перьями полна голубизна -

Как потерянные, ангелы разыскивают нас.

Их глаза в слезах купаются и сбился нимб на лоб,

И автобус, как потерянный, обнюхивает столб.

***

Тихое позаслушалось,

Залюбовалось белое.

Барыня моя душенька,

Что надобится тебе?

Ты ли мое наследное - бедное,

Как мне тебя жалеть?

Разве отдать вот пороше белой

Мой безымянный след.

Кланяю тихую свою землю -

Что ничего от меня не приемлешь,

Разве меня самоё под снег?

Что ты холстами снегов убеляешься

И умиляешься тишине?

Только тихое взглянет - взманит

Неба синим глазком,

Меня помянет ямщицких романсов

Трогательным языком.

***

Дверь захлопнулась неверная,

Ключи мои внутри.

То-то в скважину дверную

Усмотри попробуй, как