Уильям Бойд - Браззавиль-Бич
Он обошел вокруг «лендровера», разглядывая его, и остановился передо мной. Я была на добрых два дюйма выше. Очки придавали его приятному лицу с широким носом и полными, красиво очерченными губами несколько академический вид. Кожа у него была темная, очень черная, изнутри отливавшая фиолетовым. На шее и на левой щеке ниже уха — пестрое, розово-коричневое неровное пятно, то ли ожог, то ли шрам.
Он бережно взял меня за запястье, провел вокруг «лендровера» и поставил рядом с Яном. Ян по-прежнему улыбался, но я почувствовала, что и в нем зашевелилось беспокойство. Теперь он понял, что это не был обычный контроль. Этот politesse, этот осмотр… Молчаливые высокие мальчики в спортивных анораках.
— Минутку, пожалуйста, — сказал бородатый и направился к Билли и Фернандо. Они тут же согнулись в поклоне, одной рукой коснулись земли. Последовала короткая беседа, которой я не расслышала, потом бородатый хлопнул в ладоши и нетерпеливо махнул рукой. Еще раз сделал то же самое, и Билли и Фернандо начали пятиться, причем на лицах у них сменялись тревога и смесь недоверия с облегчением. Потом они развернулись и побежали. Какое-то время было слышно, как их босые пятки шлепают по горячему гудрону. Мы смотрели им вслед, а они бежали обратно, в сторону Гроссо Арборе.
Маленький обернулся к нам, протянул руку, которую мы, соответственно, и пожали, сперва Ян, а потом я. Она была сухая и очень мозолистая, жесткая, как кожура полузасохшего лимона.
— Меня зовут доктор Амилькар, — сказал он. — Куда вы едете?
Я ему ответила.
— Мне очень жаль, — он оглядел нас обоих, — но я вынужден забрать ваш «лендровер». — Английский у него был хороший, акцент — как у образованного.
— Вы не можете нас здесь оставить, — брякнул Ян решительно, не слишком осмысленно.
— Нет, разумеется, нет. Вы поедете со мной.
— Кто вы такие? — выпалила я.
Доктор Амилькар снял очки и потер глаза, словно обдумывая, разумно ли будет ответить.
— Мы… — он помолчал. — Мы ЮНАМО.
СМЕРТЬ ПРОРОКА
Один приятель Усмана, тоже летчик (имя его Хоуп забыла) рассказал ей историю о гражданской войне в Нигерии в 1967–1970 году, когда Биафра пыталась отделиться.
К 1970 году положение на фронте практически перестало меняться, началась Война на истощение. Контролируемая мятежниками территория уменьшилась, но дальнейшее наступление захлебнулось. Боевые действия превратились в осаду. Ситуация — в патовую. И вдруг, рассказывал приятель Усмана, все закончилось в считанные дни, со скоростью, которой никто не мог предвидеть.
После войны стало известно, почему силы мятежников внезапно пришли в состояние коллапса. Армия Биафры, уступая противнику и в живой силе и в технике, боролась слишком отчаянно и упорно даже для людей, знавших, что их дело обречено. Этот пыл и энергия был и порождены суеверием. Большинство офицеров подпало под власть служителей некоего культа, заклинателей духов или «пророков», как их там называли. Они настолько интегрировались в структуру армии, что многие из них были просто приписаны к соответствующим воинским подразделениям. К 1970 году они пользовались таким влиянием, что офицеры отказывались отдавать приказ «в атаку» или вести своих людей в бой, если «пророки» не считали, что высшие силы этому благоприятствуют. Офицеры часто оставляли свои подразделения и уходили с линии фронта, чтобы участвовать в молитвенных собраниях, организуемых в тылу наиболее известными «пророками».
Генерал Оджукву, стоявший во главе тогдашнего режима Биафры, понял, что теряет контроль над армией, и попытался ограничить влияние спиритуалистов. В качестве первого шага он арестовал одного из самых вдохновенных и авторитетных пророков, некоего мистера Эзенвету, и обвинил его в ритуальном убийстве. Военный трибунал признал его виновным, его срочно казнили.
Боевой дух биафрийской армии выветрился незамедлительно и полностью. Солдаты просто отказывались воевать и либо сбегали с поля боя, либо стояли в сторонке, словно погруженные в транс. Нигерийская армия продвигалась, не встречая сопротивления, занимала город за городом без единого выстрела, солдаты, винтовки за плечами, горланили победные песни.
Казнь известного священнослужителя за ритуальное убийство означала проигранную войну. Смерть мистера Эзенветы была предвестием смерти его страны.
В механике те системы, где происходит потеря энергии на трение, называются диссипативными системами. В большинстве систем эта потеря происходит постепенно, ее можно измерять и прогнозировать. Но бывают другие диссипативные системы, разрывные и беспорядочные. Трение мгновенно возрастает и исчезает только затем, чтобы стремительно возрасти снова. Если рассматривать жизнь как диссипативную систему, то сказанное становится понятнее. Самая диссипативная система на свете — это война. Она вопиюще неустойчива и совершенно непредсказуема.
Наутро после звонка Богдана Хоуп получила письмо от Джона. Она сразу заметила, что почерк изменился, из-за сильного наклона влево его стало трудно читать.
Милая Хоуп,
прости мне этот поток букв, но мне помогает, действительно помогает, когда я записываю. Это лучше, чем бесконечно тасовать и подтасовывать мысли, рассовывать их в полуосмысленные слова. Это в самом деле помогает.
Мне здесь неплохо, врачишки впервые в жизни действительно что-то для меня делают. Веселого в этом не много, но это действует — вот что главное. В конце концов, когда человек идет на поправку, ему и не должно быть весело. Хорошо проводить время можно, когда поправишься, а не тогда, когда идешь на поправку. А мы с тобой хорошо проводили время, так ведь, милая моя девочка? Помнишь, в Шотландии? Помнишь того придурковатого мальчишку, который всегда швырял в нас камнями, когда мы на велосипедах проезжали мимо, и как ты на него закричала, что если он еще раз такое выкинет, ты яйца ему оторвешь? Это на него подействовало.
Но «хорошо проводить время» не достаточно. Существует игра и существует работа. И я теперь вижу, вернее, врачи помогают мне увидеть: моя беда была в том, что за последние месяцы между мной и моей работой появилась завеса. Что-то полупрозрачное, как марля, встало между мной и тем, что я стремлюсь сделать в науке. И мешало мне четко видеть. Милая, извини за такие слова, но этой завесой была ты. Ты была тенью, разделявшей меня и свет. Понимаешь, потому я и встречался с Дженни Л. Я тогда этого не понимал, но я пытался убрать тебя с дороги. Пытался пройти сквозь занавес. Но тогда я, конечно, не знал об его существовании. Врачи теперь помогают мне разобраться, в чем было дело. Понять, почему я поступал так, а не иначе.
Как бы то ни было, именно из-за этого нам пришлось расстаться: нужно было, чтобы ничто не затемняло мне путь. И я увидел, куда должен двигаться, но нечетко, потому и чувствовал себя сломленным, потому и болел. Ясность видения — главное в моей науке. Какая математика в тумане? (Какой ландшафт окружает меня с моими туманными полями? Ты понимаешь, что я имею в виду!)
Я жду от пребывания здесь, чтобы ясность ко мне вернулась, и она возвращается. Я снова начинаю хорошо работать. Доктора говорят, что когда она вернется, то все будет по-другому и ты больше не будешь загораживать или покрывать туманом мой путь вперед. И мы сможем снова быть вместе. И еще врачишки говорят, что, когда я закончу это лечение, они выпишут мне лекарство, от которого глаза становятся ясными и широко открытыми.
Приезжай меня навестить. У меня все хорошо. Я иду на поправку. Я нахожусь в нервно-психиатрической больнице «Гамильтон Клер», в Уимблдоне. Позвони моему врачу, доктору Фену, он скажет тебе, когда приехать.
Con amore
Джон.
Когда Хоуп приближалась к ограде «Гамильтон Клер», то у нее возникли ассоциации с муниципальным крематорием. Но за низкими кремовыми стенами, окруженными бордюрчиком из гераней, она увидела ухоженные шелковистые газоны и группки тополей, которые подошли бы, пожалуй, для территории педагогического колледжа или образцовой средней школы.
Больничный комплекс был построен в пятидесятых: унылые коробки из светло-серого кирпича, все окна одного размера. Не то казармы, не то здания госучреждений. Вблизи стало заметно, что вид у них дешевый и уже обшарпанный, сырая погода оставила на стенах полосы и разводы влаги, напоминающие камуфляжную раскраску военного корабля.
Внутри цвета были более яркими, на стенах висели гравюры в рамочках: виды Лондона в эскизной манере, — но низкие потолки и повсеместные прямые углы сообщали всем интерьерам дух воспитательно-лечебной прямолинейности. Хоуп и ехала сюда в весьма подавленном настроении; в «Гамильтон Клер» оно стало еще хуже. Сидя на жестком стуле у кабинета доктора Фена в ожидании вызова, она из чистого эгоизма подумала, что лучше бы ей было не приходить.
