Ханс Браннер - Никто не знает ночи
– Давай предположим самое ужасное,– сказал Кузнец. – Я не утверждаю, что так именно и обстоит на самом деле, но мы обязаны принять это в расчет. Он помог тебе…
– Если бы он мне не помог, я бы сейчас…
– Я знаю. Не перебивай меня. Мы обязаны исходить из наихудшего. Почему он привез тебя сюда? Не лучше ли было бы подождать, пока ты сам смог бы доехать на трамвае?
– Он не рискнул оставлять меня в доме. Гости напились, он не доверял им. На улице поблизости была заваруха.
– Так. Ты говоришь, что вас остановили немцы. Он вышел из машины и поговорил с ними. Что он им сказал?
– Не знаю. Не слышал.
– И ты не спросил?
– Он сам не знал. Просто болтал.
– Вот как. Ты говоришь, он высадил тебя у Воллена. Сюда ты пошел один. Через полчаса здесь появляется он. Каким образом это могло произойти? Ты дал ему адрес?
– Не знаю. Наверно. – Симон ногтем ковырял зеленый линолеум Неспешные шаги остановились. – Я не помню, – сказал он в плотную тишину. – Я дошел до ручки. Был не в себе.
– А сейчас ты в себе? Посмотри на себя.
Симон взглянул прямо в большое лицо. Многочисленные глубокие складки растянулись в улыбку, в голубых глазах светилась снисходительная насмешка.
– Так дал ты ему адрес, сынок? Говори правду. Не давал.
– Нет, – ответил Симон, переводя взгляд на стол.
– Ну вот. Остается одна возможность, а именно – он тайком пошел за тобой посмотреть, куда ты направляешься. Зачем?
– Не знаю. Он был… он много выпил.
– Так он к тому же еще был пьян? Неплохо сработано для пьяного. Но это ничего не объясняет. Почему он пошел за тобой? Что ему здесь было надо?
Симон чертил пальцем узоры на столешнице. Веки его смежились, речь замедлилась, голос звучал глухо:
– Он ведь не мог вернуться домой. И больше не мог быть один. Ему некуда было больше пойти. Что ему оставалось делать? Мне следовало бы догадаться. Ведь я его знаю. Он мой брат…
Кузнец негромко засмеялся. Он положил руку на плечо Симона и потряс его.
– Идем, тебе надо лечь. У тебя же глаза слипаются. Ты говоришь во сне.
Симон вздрогнул.
– Что?… Что я сказал?
– Ничего, кроме полнейшей чепухи. Идем. Поговорим, когда ты выспишься.
– Нет, время не ждет. – Симон энергично растер лицо. Кожа казалась омертвевшей. – Сперва я должен тебе кое-что сказать. Прямо сейчас. Я должен сказать это сейчас.
– Ну тогда говори, только поскорее.
Симон растерянно огляделся. Потом взял чашку с черным кофейным суррогатом и опорожнил ее.
– Погоди, – сказал он, сглатывая комок в горле.
– Во что ты влип? Что-нибудь по женской части?
– Да… то есть…
– Ну, выкладывай же. Что за женщина? Она что-нибудь знает? Ты ей рассказал о нас?
– Может быть… нет, не знаю…– Симон боролся со сном. Но сон все равно наваливался, быстро, неумолимо, словно жуткий черный паук. Что-то клейкое, колючее опутывало Симона со всех сторон, даже мысли и слова все крепче запутывались в тягучей невидимой паутине. – Я не помню… ничего не могу вспомнить… я не думаю… но…
– Рассказал? Посмотри на меня. – Большое лицо вдруг приблизилось вплотную. Голубые глаза улыбались. – Нет, ты этого не сделал.
– Нет, я ничего не говорил, но…
– Но что? Она опасна? Тебе что-нибудь про нее известно?
– Нет, не известно… я ничего не знаю… но…
– Ерунда. Либо ты спишь, либо пытаешься придумать что-то в его защиту.
– Нет, я не сплю. – Симон стряхнул с себя сон. – С ним это никак не связано. С ним все в порядке. Ты мне не веришь? Клянусь Всевышним, что…
– Всевышнего оставь при себе. Больше об этом ни слова. Я знаю все, что мне нужно знать.
– Это значит, что…
– Больше ни слова! – Огромная лапища тяжело опустилась на стол. – Хватит с меня этой чепухи. Я и так потратил на тебя кучу времени. У меня сейчас на шее самая скверная группа – такой еще никогда не было. Все они уже на грани истерики. Вчера их отправить не удалось. Я не знаю, что случилось, я не получил новых указаний. Но что-то не так. Что-то нехорошее носится в воздухе, я замечаю это по всему. Ты, надеюсь, сам способен сообразить, что поэтому мы не можем позволить себе роскошь идти на риск.
– Значит, ты не веришь ни единому моему слову. Тебе хочется думать, будто он работает на немцев.
– Раскинь мозгами. Если бы я так считал, то, естественно, предпринял бы совсем другие шаги и меры. В этом случае мы бы сейчас здесь не сидели. Не знаю, во что он там играет, но это не важно. Отпустить его мы не можем– слишком опасно, так куда же его деть? У нас нет времени. Он должен исчезнуть, у нас нет иного выхода.
– Тогда я тоже хочу исчезнуть. – Голова Симона медленно опустилась на стол, лицо уткнулось в скрещенные руки. – Он не виноват. Это я виноват. Это полностью моя вина. И я должен ее искупить. Это я… – Затылок и плечи затряслись от рыданий.
Кузнец подошел к нему, коснулся его своей громадной узловатой рукой, мягко погладил по волосам.
– Эх, малыш, – произнес он, медленно качая головой, – эх, малыш… Рыдания усилились.
– Замолчи. Не трогай меня. Ты мне не веришь…
Могучая ладонь продолжала делать свое дело, спокойный неумолимый голос, казалось, доносился откуда-то сверху.
– Ну, конечно же, я тебе верю. Но ты чересчур мягок, братишка. Стыдиться тут нечего. Этим свойством отличаются самые лучшие люди. Но на такие дела ты не годишься. С тобой творится что-то неладное, я это давно заметил. Тебя надо переправить на ту сторону, слышишь? Я переправлю тебя.
– Правильно, отошлите меня. Куда подальше. Чтобы я исчез, как и он. Лучшего я не заслужил. Я ни на что не гожусь, ты сам сказал… Пусти…
Могучая ладонь задумчиво задержалась на затылке Симона, на его костлявых плечах, на бицепсах. Складки на тяжелом лице стали глубже, глаза смотрели вдаль.
– Малыш, подумай, что нам предстоит. Скоро мы победим, и тогда начнется настоящая работа. Уже через десять-двадцать лет мы увидим начало совсем нового мира – мира, в котором можно жить. Подумай об этом. Ты не должен уходить. Мы не хотим лишиться тебя. Ты не имеешь права заразиться от него.
– Заразиться от него? Чем?
– С тобой что-то произошло, я просто не могу понять, что. Но думаю, причина кроется в нем. Я его не знаю. Я не знаю, кто он, но знаю, откуда.
– Я знаю, кто он. Он мой брат.
– Он тебе не брат, он твой враг. Забудь его, слышишь? Вычеркни его из памяти. Ты никогда не встречался с ним, его нет на свете. Порой приходится рассуждать именно так. Я не знаю и знать не хочу, что он за человек. Не думай, будто я шутя беру на себя такие вещи, но речь идет не об отдельном человеке. Нет, их нельзя чересчур близко узнавать. Да, да, у людей могут быть разные мысли, они смотрят с разных точек зрения – все это мне знакомо. Но есть мысли, которые не должны возникать, даже
‹…›
зало потрясающее действие, усталость и слабость как рукой сняло, в голову снова ударил хмель, впервые в жизни по-настоящему бурлящий радостью хмель, от которого захотелось петь и плясать. Одновременно он сознавал, что хмель этот обманчив, что это мимолетное неверное счастье не имеет под собой реальной основы и самым разумным с его стороны сейчас было бы поесть – должно же что-нибудь лежать в тарелке, но он отбросил эту мысль. Успеется, все эти скучные необходимые дела подождут. Он принялся ходить – три коротких шага от двери до окошка и обратно, четыре длинных от одной побеленной стены до другой,-то чуть подпрыгивая, то пританцовывая, и думал о других танцующих шагах, шагах, которые по-прежнему… по-прежнему… Он остановился и прислушался: и вправду, кто-то ходил внизу, у него под ногами, но не женщина, то были, без сомнения, мужские ноги, неустанно шагающие взад и вперед, эти шаги он уже слышал раньше, слышал все время. И все равно это наполнило его радостью. Он не один, здесь есть другие люди, живой человек в комнате прямо под ним, и дверь открыта, он может идти, куда хочет, спуститься вниз к этому человеку, если пожелает, может провести время в обществе другого человека, ожидая… ожидая чего? Томасу пришлось сесть на матрац, чтобы перевести дух и привести в порядок мысли, ибо на самом деле… на самом деле не было ни малейшего основания думать, что она вернется. Нет никаких оснований, сказал он себе, потому что на самом деле произошло лишь одно – у нее немного сникли плечи и бедра, и округлости щек чуть задрожали на свету, и надломленно дернулся рот, большой некрасивый рот с набухшей, потерянно отвисшей нижней губой, и даже в этом во всем я не уверен, ведь это такие мелочи, которые на самом деле и не разглядишь, и Господи ты Боже мой, что мне за дело до женщины с большими грудями и широкими плечами и бедрами, если у той единственной, о ком я думаю, единственной, кого я в жизни любил и желал, о ком мечтал, – тонкие руки и ноги, едва заметная грудь и голос как серебряный колокольчик, а вовсе не этот глубокий, чуть грубоватый… Тут он остановился, изо всей силы затряс головой, чуть было не показал себе самому язык: идиот, она же не произнесла ни слова, ты никогда не слышал ее голоса и никогда не услышишь. Теперь он и вправду усомнился в своем рассудке, он ходил взад и вперед по комнатушке и всячески казнил себя, сознательно мучил себя, заставляя вспоминать о тех ночах, которые так и не повторились, тех далеких редких ночах, когда дверь в ее комнату была открыта и он лежал рядом с ней в легкой, мягкой, теплой, как пух, темноте, лежал какие-то мгновенья у нее между колен и слышал, как ее голосок серебряным колокольчиком вызванивает эти ничего не значащие, невыразимо глупые слова… глупые до безобразия, а эту можно назвать почти безобразной – огромная, некрасивая, распустеха, неряха, юбка съехала на сторону, не хватает крючка, туфли поношенные, ободранные, может, даже каблуки сбиты? Нет, этого я не запомнил, но черный свитер маловат и на нем волосинки, длинные светлые волосинки, бог знает, когда она последний раз мыла и расчесывала свои густые рыжие волосы и когда она вообще занимается собой, может, она и не спит вовсе, а каждую ночь ублажает разных случайных мужиков, потому что набухшие, потерянно отвисшие губы и две глубокие горизонтальные морщины под глазами вполне могут означать… нет уж, она вовсе не похожа на ласточку в полете, она чересчур большая и грузная, и она, естественно, не вернется, и кроме того, пора тебе сосредоточиться на реальном положении вещей, ибо хотя ты пытаешься вообразить, будто ничегошеньки не помнишь и понятия не имеешь, где ты и что происходит, но я тебе скажу, что на самом деле твои мысли чертовски ясны, просто-таки душераздирающе бессмысленно отчетливы: это – место, где тебе делать нечего, место, где они собирают беженцев, которых нужно переправить в Швецию, и рано утром или два-три часа назад он был здесь, тот, кого ты называешь братом и кто поразительно – приходится признать – похож на тебя, он приходил, чтобы увести тебя отсюда, он валялся на коленях и простирал к тебе руки, и если ты воображаешь, будто не помнишь, что он сказал, так я повторю слово в слово: «Речь идет о твоей жизни. Сегодня ночью тебя отправят на ту сторону, но живым ты не доберешься. Где-нибудь посередине пролива они пристукнут тебя и выбросят за борт…» Идиот, ты же теперь свободен, ты же можешь выйти отсюда, ведь она оставила дверь открытой, забыла запереть, потому что… у нее чуть поникли плечи, и едва заметный надлом… Как от боли… нет, конечно же, она не вернется, какой смысл бегать взад и вперед в ожидании того, чего никогда не будет, уходи, выйди в эту дверь… нет, подожди немножко, у тебя еще есть время, еще не стемнело, у тебя еще есть время все обдумать, я ведь не причинил им никакого зла, я просто случайно забрел в то место, где мне нечего делать, наверняка можно заставить этих людей внять голосу разума, но даже если они не захотят слушать меня, даже если самое ужасное – правда, даже если мой брат прав, мой перепуганный братишка со своим огромным смешным пистолетом, то разве могу я желать себе лучшей участи, чем исчезнуть бесследно, разве я не этого хотел? И я не боюсь, я не боюсь ничего, но почему… почему же тогда тебя всего трясет от ужаса?
