Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Я не спрашивал Анну о семье, о прошлом, а она не проявляла интереса к моей жизни. Мы обменивались краткими репликами по поводу книги. «Двигается помаленьку». – «Это хорошо». После чего она доставала сложенные листочки и говорила:
– Ну что же. Сегодня у нас квартал, в котором вы еще не были. В старину там селились ткачи. Я правильно их назвала? Есть такое слово – ткачи?
Мы переходили через мост и шагали по мощеной улочке. Иногда садились на трамвай или в дребезжащий вагончик навесной железной дороги, оттуда можно было заглянуть в окна серых блочных домов, возведенных на месте улочек, разрушенных войной.
Разумеется, мне было любопытно, кто она такая, эта Анна. Я перебирал в уме возможные варианты. Сбежала от свирепого мужа. Вдова. Мужа не выпускают из-за «железного занавеса», и она работает, чтобы посылать ему деньги. У нее за границей двое маленьких детей. Она собирает данные для госслужбы, выслеживает нелегальных иммигрантов. Возможно, тоже пишет книгу, какой-нибудь длинный исторический роман. Работает в турбюро, чтобы платить за квартиру.
У Анны было необычное лицо. Про полные, будто вылепленные, губы я уже упоминал. Что еще? Высокий лоб, большие карие глаза. Лицо, безусловно, яркое, но почему-то не очень запоминающееся. Мне чудилась в нем какая-то затаенная боль. В те дни, когда мы не виделись, я ради интереса пытался мысленно составить ее словесный портрет. Но получалось слишком общо: довольно рослая, худощавая, волосы до плеч. А лицо? Я до сих пор подробно помнил лица одноклассников из деревенской школы, с двадцатых годов помнил. А лицо женщины, которую видел только вчера, не смог бы толком описать.
Были мы с ней «друзьями»? Сложно сказать. Но мне казалось, что были. Между нами поневоле протянулась связующая ниточка, которая из-за наших вторничных и пятничных походов становилась все прочнее. У нас обоих хватило деликатности не расспрашивать друг друга о прошлом, думаю, этим мы точно друг другу нравились. Особенно радовало, что я не обязан ничего из нее вытягивать, не то что при общении с пациентами. Флер таинственности на прошлом Анны меня даже слегка возбуждал.
Кстати о пациентах. Что нас больше всего сближало с Джудит Уиллс и Саймоном Нэшем, так это острое неприятие удобных «решений» – спекулятивных панацей, предлагавшихся психоаналитиками первой волны.
Несчастная девчушка заикается, у нее кружится голова, наблюдаются «абсансы»[33] и прочие очевидные проявления эпилепсии. И вдруг нам объявляют, что причина всех ее страданий – неосознанное желание оказаться в одной постели с отчимом…
Грубейшее пренебрежение объективными клиническими обследованиями и наработками. Преступное пренебрежение, когда девочку с болью в животе лечили от «истерии» и в конце концов отправили домой умирать от рака желудка.
И все-таки… Человек обожает всякие таинственные истории, требующие разгадки, а в детективе ищет не просто ответ, но и счастливый финал. Человек жаждет открытий, сулящих избавление. Очень уж велико искушение. Но если отбросить в сторону всякие догмы (то есть выигрышные факты, на которые опирается всякая религия, требующая от своих адептов беспрекословного одобрения «концепции»), то придется признать, что иногда бесконечные разговоры о прошлом помогают выудить из человеческой памяти то, что может облегчить ему жизнь в будущем.
Но что-то я отвлекся. Анна. Наша дружба поддерживалась не интимными отношениями, а их отсутствием. Физической близости между нами не было, зато росло доверие. Однажды мы осматривали апартаменты в центре, неподалеку от собора. Хозяева уехали на полгода в Италию. По сравнению с остальными вариантами это жилище было даже шикарным. В гостиной мраморный камин и диваны, обитые бархатом, на стенах картины маслом. В большой спальне кровать с балдахином и окно с видом на реку. Никогда не спал на кровати с балдахином, ни разу на такой даже не сидел. Я взгромоздился на кровать, привалившись спиной к подушкам в изголовье. Анна измеряла ширину комнаты. Наблюдая за ней, я спросил:
– Как ты думаешь, в том, что с нами происходит, есть некая закономерность или это набор случайностей?
Анна подняла голову и в первый раз за время нашего знакомства улыбнулась. Отложила в сторону рулетку, расстегнула молнии на сапожках и сняла их. А потом тоже забралась на кровать и села рядом.
Продолжая улыбаться, посмотрела на меня.
– Знаешь, Роберт, лично я никакой закономерности не вижу. Я вижу конкретные реальные дни.
– Раньше ты никогда не улыбалась.
– Просто раньше ты так смешно не говорил.
Мне показалось, что сейчас она расхохочется, но, слава богу, она ограничилась улыбкой.
И стиснула пальцами мою ляжку.
– Если хочешь, я не против.
– А ты уже достаточно хорошо меня знаешь?
– Достаточно.
– Я тоже не против. Тут так тепло и уютно.
Она снова улыбнулась, поднялась с лежбища, сняла свитер и юбку, стянула через голову комбинацию, оставшись в одних нейлоновых колготках. Я еще никогда не видел этого продукта чулочного прогресса. Полагаю, их придумали не только ради тепла, но и из-за входивших в моду мини. Посмотрев на колготочный шов, рассекавший пополам пах и живот, я вспомнил, как гордилась Луиза своим винтажным reggicalze из прорезиненных шелковых ленточек, как прыгала от счастья в номере гостиницы. На ней тоже ничего больше не было, и кожа по контрасту с шелком казалась тускло-бархатистой.
…У Анны кожа была бежевого оттенка, и мне снова подумалось о скульпторе, работающем с глиной. Живот плоский, крепкие стройные ляжки и ровные коленные чашечки. Я тоже разделся, и мы, голые, сидели рядышком на роскошном ложе. Она погладила меня по груди и по плечам, поцеловала в щеку.
С анатомической точки зрения ее тело было скроено неплохо, но не более того. Однако я радовался уже тому, что могу смотреть на живое женское тело доброжелательно, со здоровым мужским любопытством. Волосы на лобке были темно-рыжими. И реденькими, как будто ей не тридцать восемь, а шестнадцать. Она потрогала мой пенис, сонно обмякший и свесившийся набок. Помню, у меня в мыслях возникали именно эти кошмарные термины, «лобок», «пенис» и так далее, но почему-то они меня не коробили. Анна приподняла левой рукой мой вялый член, как будто хотела посмотреть, что под ним. А под ним было только бедро и пах. Я потрогал ее вульву, погладил тихонечко складки, раздвинул их. Осторожно ввел кончик пальца внутрь вагины. В голове промелькнуло: и почему моя жизнь так крепко спаяна с латынью?
Немного погодя обоюдные обследования и ласки прекратились, продолжения не последовало.
Мы оба долго молчали. Первой заговорила Анна.
– Следующая квартира не такая интересная.
– А где она?
– На окраине. Можем доехать на трамвае. Тебе не пора продлевать договор об аренде?
– У меня еще три дня в запасе.
Мы лежали и смотрели в потолок.
– Наверное, они платят кучу денег за отопление, – сказал я.
– Думаю, денег у них полно, – заметила Анна. – Раз на всю зиму укатили в Венецию.
Снова повисла пауза, еще более мучительная.
– Раз уж мы здесь, – чуть охрипшим голосом произнесла Анна, – и раз уж так далеко зашли, то можно мне?..
Облизав палец, она раздвинула складки вагины, там, где среди коричневато-розовых лепестков прятался клитор, стала энергично его массировать. Я крепче прижался к ней, обнял за плечи, зарывшись лицом в волосы и легонько покусывая мочку уха.
– Скажи, ну скажи, о чем ты сейчас думаешь? – шептал я.
– Нет, – тяжело дыша, лепетала она, – это слишком… ужасно.
Доведя себя до кульминации, Анна обессилено откинулась на спину, из закрытых глаз хлынули слезы, стекая по вискам в разметавшиеся по подушке волосы.
Книга моя прибавляла по три страницы в день, я уже нащупал нужную форму и приблизительно знал, сколько еще придется написать. Труднее всего давалась третья часть, когда до конца было еще далеко и начинать все заново (как иногда хотелось) было поздно.
Эту часть я начал с претензий к своим коллегам психиатрам. Увлекшись поисками глубинных причин душевных недугов, они не замечают того, что лежит на поверхности, прямо у них под носом. Им не мешало бы больше внимания обращать на детали в истории болезни конкретных пациентов. И дальше, всего на две странички, рассказ о том, что в ходе исследований выяснилось одно крайне важное обстоятельство. Большинство неизлечимых больных, возомнивших себя Наполеоном или Боудиккой, королевой иценов, изначально были в своем уме, и нервишки у них не шалили. А в Наполеоны подались на последней стадии… сифилиса, когда уже начинается размягчение мозга. Ну и как вам? Почти двести лет выявляли причины мании величия, и такой конфуз.
Конечно, я позволил себе слегка поиздеваться над существующими методами лечения. Особенно над ловушками, расставленными психоанализом Фрейда. Это же дискредитация психиатрии. Я старался, чтобы тон был шутливым, а не ехидным.
