Норберт Гштрайн - Британец
Глава восьмая
Мадлен
Рассказ о гибели корабля вблизи берегов Ирландии и о том, кто в действительности находился на его борту, я услышала от Мадлен, он оказался настолько неожиданным, что было не обойтись без последовательного изложения всех событий — лишь получив его, я немного пришла в себя после шока. К тому времени я уже несколько месяцев как вернулась из поездки на остров Мэн, приступила к работе в клинике на Баумгартенхеэ и лишь изредка вспоминала о своем дилетантском расследовании, но однажды мне попалась статья за подписью Мадлен в газете; скорей по какому-то наитию, ни на что, в общем-то, не рассчитывая, я решила напомнить о себе. Кстати, статья Мадлен была посвящена недавно рассекреченным документам лондонских архивов, опираясь на них, она писала о том, какое значение во время войны имели оккупированные острова в проливах; наверное, мое решение обратиться к Мадлен окрепло, поскольку статья была опубликована в газете, которая вовсе не отличалась стремлением просвещать своих читателей по вопросам истории. В статье рассказывалось о немецком концлагере, единственном на захваченных землях Британской империи; с лета 1940 года он существовал на острове Элдерни, в этом лагере погибли сотни, а то и тысячи русских и украинцев, угнанных немцами на принудительные работы, кроме них там были уничтожены французские евреи и политические заключенные из самой Германии; речь шла также о коллаборационизме и пособничестве вермахту на островах Джерси и Гернси. Я позвонила и выразила Мадлен признательность за выбор темы, — ведь у нас в Австрии распространено мнение, что подобные исследования в лучшем случае могут претендовать на роль скромных «заметок на полях», если сопоставить их с тем, что стало известно о кошмарных преступлениях нацизма на континенте. Мадлен, конечно, не припомнила ни моего письма, ни открытки, которую я послала ей с острова Мэн, однако разговаривала на сей раз дружелюбно, не сделала мне выговора, а напротив, предложила встретиться в тот же день, в кафе Гринштадль, и хотя я пришла раньше намеченного часа, она уже сидела в полупустом зале и ждала меня.
Не помню точной последовательности нашего разговора, но довольно скоро Мадлен, заговорив о той подмене, рассказала, что сама лишь пару месяцев тому назад узнала, что несколько лет была женой человека, выдававшего себя за другого. По ее словам выходило, что в лагере на острове не раз случалось, что интернированные скрывались под чужими именами, когда хотели избежать депортации в Канаду или Австралию, либо наоборот, чтобы оказаться в группе депортируемых. Осуществить подмену при той неразберихе, которая поначалу творилась в лагерях, было несложно, начальство спешило выполнить план по депортации, и в сомнительных случаях никто не усердствовал ради установления истины, — лишь бы итог сошелся. Затем Мадлен заговорила о допросах, которые проходили в связи с подозрительными типами из Коричневого дома, и об игре в карты, где выигрыш означал остаться в лагере, а проигрыш — отправиться за тридевять земель, и тут я могла только руками развести. Что меня поразило в ее рассказе? Получалось, что Хиршфельдер, то есть парень, который, по моим представлениям, эмигрировал из Вены и жил в Лондоне в семье судьи, не был писателем, которым восхищался Макс, и не был мужем ни одной из трех женщин, с которыми я познакомилась, — на самом деле тот парень, эмигрант, очевидно, погиб, когда затонул корабль с депортированными.
Из рассказа Мадлен следовало, что фамилия Хиршфельдер изначально принадлежала человеку, которого не стало полвека с лишним тому назад, это он был таинственным четвертым, одним из соседей будущего писателя по комнате в лагере на острове, и, выходит, писатель не только присвоил имя, но и форменным образом прибрал к рукам всю прошлую жизнь настоящего Хиршфельдера.
Вот, значит, кто такой Хиршфельдер, о котором мне рассказывали две его жены, ни сном ни духом не ведавшие о его двойной жизни, Мадлен же, напротив, на этот счет не обманывалась и понимала, что была одурачена проходимцем.
— Все, что он мне рассказывал о своей жизни до войны, так или иначе было им украдено, — продолжала она, сохраняя невозмутимый вид. — Вероятно, звучит странно, но так как я его до войны не знала, то на мое отношение к нему это не повлияло.
Было в ней какое-то упрямство, как бы подростковое своенравие, отчего я против воли почувствовала растроганность и еще больше утвердилась в своем первом впечатлении — Мадлен из тех женщин, которые умеют за себя постоять. Видимо, с юности у нее осталась привычка, на которую я обратила внимание, — сдувать челку со лба, странноватая, даже если списать ее на счет волнения, манера для шестидесятилетней дамы. Едва войдя в кафе, я заметила, что она не спускает глаз с двери, во время нашего разговора она присматривалась к входившим людям, словно желая удостовериться, что они не опасны, и лишь убедившись в этом, опять уделяла внимание мне. Стояла поздняя осень, но лицо Мадлен было загорелым, чуть ли не вызывающе ярким, и платье на ней было не по сезону, с глубоким вырезом; опять, как тогда с Маргарет, я вдруг подумала: нет, невозможно вообразить эту женщину рядом с Хиршфельдером, который в моих глазах еще оставался эстетом, каким его считал Макс, или, во всяком случае, такой была одна из ролей, которые Макс ему приписывал.
— Наверное, сегодня уже ни к чему называть настоящее имя, — продолжала Мадлен. — По-видимому, вы давно разгадали эту загадку.
Так-то оно так, но я хотела услышать это имя от Мадлен и, прикинувшись тупицей, спросила о нем, вроде чтобы устранить последние сомнения. Ответ последовал мгновенно:
— На самом деле его фамилия была Харрассер, если уж вам нужны точные сведения, — сказала она насмешливо. — Думаю, ваше хорошее отношение к нему от этого не изменится.
Итак, все, что Хиршфельдер рассказывал Маргарет, было сказочкой, — отсюда его лавирование, странные зигзаги, когда он то обвинял себя в убийстве человека, носившего фамилию, которую он присвоил, то отрицал существование этого человека, утверждая, что его выдумала сама Маргарет; когда Маргарет заводила речь об этой загадке, он убеждал ее, что говорил фигурально, мол, согласившись на подмену, уничтожил свою собственную личность. Рассказы о депортации в Канаду на корабле «Герцогиня Йоркская», которыми он потчевал Кэтрин, были лишены всякой конкретности: конечно, компании «Кэнэдиен Пэсифик Лайн» принадлежал корабль с таким названием, и в конце июня сорокового года он с эмигрантами на борту покинул ливерпульскую гавань, — это и Мадлен подтвердила, — но среди депортированных определенно не было человека по фамилии Харрассер. Он выдумывал все новые и новые истории, лишь потому, что прятался за ними, сочинял свои басни, потому что совесть была нечиста, ведь человек, за которого он себя выдавал, погиб, вместо него погиб, а потом необходимость латать прорехи, зиявшие в этих рассказах, заставила его быть последовательным хотя бы в непоследовательности, свойственной его фантастическим измышлениям.
— Но в таком случае, когда он произносил свое подлинное имя, оно было лишь фантомом, — сказала я. — Судя по всему, он носился с разнообразнейшими идеями, придумывая, как бы изничтожить это имя.
Мадлен помедлила, прежде чем ответить — казалось, она с интересом наблюдает за официантом, который быстро обошел зал, вызывая к телефону кого-то из посетителей, и люди за столиками, будто сговорившись, указали на седого старика, тот сидел в самом дальнем углу, с кипой газет и, единственный во всем кафе, не обратил внимания на беготню кельнера.
— Поверьте, это вполне в его духе, — сказала она наконец. — Если бы вы были с ним знакомы, то заметили бы в нем нечто нереальное.
Я попросила объяснить, но она только пожала плечами и посмотрела укоризненно, словно я поставила ее в трудное положение.
— Есть люди, которые стоят на земле не так твердо, как другие, — продолжала она тоном неисправимо романтической особы. — Хорошо, что со временем начинаешь лучше их понимать.
Ну что на это сказать? Снова вспомнились кое-какие несообразности, о которых упоминала Кэтрин, — в то время я не придала им значения, — противоречия в рассказах Хиршфельдера об отце, странная реакция на известие о том, что бабушка погибла в Терезиенштадте, и еще, что после своего возвращения с острова он ни за какие коврижки не соглашался навестить семью судьи. Я припомнила, что говорила Кэтрин: оказывается, дело было в частичной потере памяти, дескать, рассказывая о своем прошлом, он излагал некую застывшую версию, — теперь, узнав о подмене, я, конечно, не находила здесь ничего удивительного, поскольку он знал лишь понаслышке все, о чем рассказывал. И то, что он еврей, явно было придумано ради подражания тому, другому человеку, нагло присвоено, и я почувствовала неприязнь, вспомнив рассказ Кэтрин об одной вечеринке, еще до окончания войны, когда он до того дошел, что стал козырять своим происхождением из восточных евреев, в те времена это считалось эдаким особым шиком, нещадно преувеличивая отсталость края, которого сам-то в глаза не видел, но утверждал, что один из его предков был там раввином, в общем опустился до пошлейших штампов.
