Норберт Гштрайн - Британец
Уже не крики раздавались в той стороне — странный заунывный звук доносился от умирающих, заунывный, ноющий, словно голоса птиц в миг смерти, если такое бывает; шлюпки — они держались в отдалении от корабля, чтобы не затянуло водоворотом, и еще не были переполнены, — лавировали между торчащими над водой головами, подбирая людей, но потом мест в шлюпках не осталось, и многих предоставили их участи. Те звуки постепенно стихли, и стал слышен только плеск ударявших по воде весел, обрывки слов и голоса перекликавшихся матросов, они долетали, казалось, с большого расстояния, не имели ни цели, ни направления и долгое время носились над водой, а потом затихали, как бывает в очень густом плотном тумане. В остальном же была тишина, ватная тишина, как по утрам на острове, в те минуты, когда чайки еще не подняли крик, и от всякого звука, от плеска воды о края твоего плота тишина становилась лишь отчетливее, тишина, неотличимая от охватившей тебя усталости, и ты лежал на плоту и слушал, как подбегали волны, одна за другой, приподнимали тебя, и ждал, когда же придет большая волна и, накрыв, похоронит тебя под собой.
Вода была теплее, чем ты ожидал, в первый миг она вообще показалась теплой, как парное молоко, и в иной ситуации тебе было бы даже приятно ее прикосновение; всякий раз, когда обдавало волной, ты вздрагивал, но испуг тут же исчезал, не проходила только саднящая боль от раны на лбу. Холодной вода стала лишь через некоторое время, холодной как лед, когда начала высыхать и лицо покрылось тонкой коростой соли; тепла уже не было, ты едва мог дождаться новой волны. Руки налились тяжестью, потом и ноги, это прошло, но тут же они словно приросли к доскам, и, пытаясь пошевелиться, ты слышал звук чего-то трескающегося, слабый, дребезжащий звук, словно лопалось тончайшее стекло и осколки осыпались по твоим бокам.
Тебе все-таки удалось приподняться на локтях, и ты увидел разбросанные вокруг шлюпки, десять при первом подсчете, двенадцать — при втором, и, кажется, столько же плотов с людьми. Весла почти на всех шлюпках были опущены на воду, хотя никто не греб, не тратил понапрасну силы, ведь люди, покачивавшиеся на воде, наверное, давно были мертвы, но стоило лишь на минуту закрыть глаза, шлюпки переместились, словно отброшенные мощным порывом ветра, словно по раз и навсегда установленным правилам передвинулись, а прежде казалось, что они стоят на месте, вяло покачиваясь на волнах. На самом деле они плавали вокруг тебя, но голоса перекликавшихся раздавались все реже — звучали имена, иногда ответные возгласы, потом опять ты слышал то вскрик, то жалобный вопль, которые тут же умолкали: кто-то на шлюпке узнал знакомого в одном из погибших, в одном из качавшихся на волнах мертвецов, чьи лица казались тебе неразличимо похожими. Ты разглядел их — с желтоватой кожей, припухшие, и каждый из них вполне мог быть и кем угодно другим — машинист, который некоторое время медленно-медленно кружил возле тебя, вполне мог быть моряком из той судовой команды, увезенным, как и ты, с острова Мэн, или Профессором, или одним из твоих соседей-итальянцев, и в конце концов ты перестал обращать внимание, даже если чья-то голова задевала край твоего плота.
Все трудней становилось открывать глаза, так ты был разбит. И скоро ты не смог приподняться, руки подгибались, но на участке моря, который ты видел, не меняя своего положения, появлялись шлюпки, то сразу несколько, то одна-две. Значит, время шло, и сколько бы глаза ни оставались закрытыми, небо не исчезало, и море не исчезало, и новый день неудержимо близился к своему полдню и к своему вечеру, вопреки явному сбою в потаенной механике времени.
Заливавшая тебя вода уже не была теплой. Обжигало холодом, перехватывало дыхание, а спустя миг ты, жадно хватая ртом воздух, ощущал, как сбегают по твоим рукам струи воды, словно выступившие над кожей жилы, в которых застывала кровь. Ты все же смог чуть приподнять голову и увидел свою грудь, ноги, увидел пижаму, словно окаменелую, хотя дул ветер, жесткие складки материи, прилипшие к телу, ты увидел даже зеленовато-серые пальцы своих босых ног.
Твой взгляд почти машинально скользнул на чуть посветлевшую облачную пелену. Потом он застыл над поверхностью воды, и опять возникли шлюпки и ты подумал: пусть они наконец исчезнут, пусть уплывут, растают в тусклом пятне света у горизонта, тогда ты бы перестал надеяться, что шлюпка плывет к тебе, всякий раз, когда одна из них случайно немного приближалась и ты слышал голоса людей. Появление шлюпок удивляло тебя, но если они пропадали из поля зрения, ты с трудом, миллиметр за миллиметром, поворачивал голову, чтобы увидеть в сером полукруге нос или корму, и увидеть вдали, где сходились море и небо, зазор между ними, узкую полосу, которая не была ни морем, ни небом.
Ты все чаще закрывал глаза, и, кроме звуков, которые еще долетали до тебя, не было ничего — только море, простершееся над всеми границами. Голова перестала болеть, место боли заняло отупение, холод ощущался как щекотка, и когда вода стекала с тебя, тело словно тяжелело. Казалось, весь мир отступает дальше и дальше, и, вероятно, ты даже не заметил, когда и правда подплыла шлюпка, которая вдруг закачалась возле твоего плота, словно была рядом уже давно.
Борт шлюпки толкнул твой плот, раздался скрежет, звук, пришедший словно из глубины моря, и если ты еще мог что-то видеть, то, кажется, различил, словно через увеличительное стекло, людей, по очереди наклонявшихся над тобой, ты увидел их как сквозь толщу льда и, может быть, услышал — они говорили о тебе. Ты давно уже не мог ни повернуть, ни приподнять голову, перестал что-либо ощущать, ты смотрел на людей широко раскрытыми глазами и видел, как они разевали рты, точно рыбы за стеклом аквариума. Кажется, они спорили, и всякий раз, когда кто-то показывал на тебя, палец преломлялся под прямым углом, но ты не чувствовал, движутся твои зрачки следом за ним или уже нет.
Потом остался, наверное, лишь плеск и еще, может быть, обрывки, клочки слов, и когда кто-то в конце концов толкнул тебя веслом, оно застыло, не достигнув твоего тела, хотя раздался стук, вызвавший гулкое эхо, будто в огромном пустом помещении. Он толкнул веслом твою голову, но ты ничего не почувствовал, весло опять остановилось на полпути, словно ударилось в стеклянную стену, а когда весло толкнулось в твою грудь, раздался скрежет, точно по льду, и, наверное, где-то над твоей грудью осталась белая полоса; потом весло царапнуло по стеклу вдоль ног, тот человек несколько раз попытался перевернуть тебя, но безуспешно, и опять он ткнул тебя веслом, и всякий раз при этом раздавался иной звук, наконец он обернулся назад, кажется к людям, сидевшим и стоявшим в шлюпке, и дал знак плыть дальше.
Может быть, ты еще видел, как поднимались и опускались весла, когда шлюпка уплывала, видел капли воды, слетавшие с весел, потом же, долго, ничего. Взошло солнце, и, хотя этого ты уже не увидел, морская гладь засверкала под его лучами. И ты уже не заметил, что ветер стих, а когда на небе в разрыве облаков появился гидроплан, ты, наверное, принял его за галлюцинацию, если вообще увидел, что он повис над тобой.
Гидроплан снизился, сделал несколько кругов над местом катастрофы, сбросил пакеты, и к ним со всех сторон устремились шлюпки. Вначале могло показаться, что гидроплан снижается, чтобы приводниться, но он остался на небольшой высоте и все кружил, неустанно кружил над морем, выписывая петли, и рокот его пропеллеров то нарастал, то снова удалялся. Иногда он делал резкий поворот, поднимался в холодное небо или, описав широкий полукруг, уходил к самому горизонту, но в последнюю минуту, когда казалось, он вот-вот исчезнет, возвращался и опять кружил и кружил над водой, хорошо заметный издали с любого корабля.
Глава восьмая
Мадлен
Рассказ о гибели корабля вблизи берегов Ирландии и о том, кто в действительности находился на его борту, я услышала от Мадлен, он оказался настолько неожиданным, что было не обойтись без последовательного изложения всех событий — лишь получив его, я немного пришла в себя после шока. К тому времени я уже несколько месяцев как вернулась из поездки на остров Мэн, приступила к работе в клинике на Баумгартенхеэ и лишь изредка вспоминала о своем дилетантском расследовании, но однажды мне попалась статья за подписью Мадлен в газете; скорей по какому-то наитию, ни на что, в общем-то, не рассчитывая, я решила напомнить о себе. Кстати, статья Мадлен была посвящена недавно рассекреченным документам лондонских архивов, опираясь на них, она писала о том, какое значение во время войны имели оккупированные острова в проливах; наверное, мое решение обратиться к Мадлен окрепло, поскольку статья была опубликована в газете, которая вовсе не отличалась стремлением просвещать своих читателей по вопросам истории. В статье рассказывалось о немецком концлагере, единственном на захваченных землях Британской империи; с лета 1940 года он существовал на острове Элдерни, в этом лагере погибли сотни, а то и тысячи русских и украинцев, угнанных немцами на принудительные работы, кроме них там были уничтожены французские евреи и политические заключенные из самой Германии; речь шла также о коллаборационизме и пособничестве вермахту на островах Джерси и Гернси. Я позвонила и выразила Мадлен признательность за выбор темы, — ведь у нас в Австрии распространено мнение, что подобные исследования в лучшем случае могут претендовать на роль скромных «заметок на полях», если сопоставить их с тем, что стало известно о кошмарных преступлениях нацизма на континенте. Мадлен, конечно, не припомнила ни моего письма, ни открытки, которую я послала ей с острова Мэн, однако разговаривала на сей раз дружелюбно, не сделала мне выговора, а напротив, предложила встретиться в тот же день, в кафе Гринштадль, и хотя я пришла раньше намеченного часа, она уже сидела в полупустом зале и ждала меня.
