Алессандро Барикко - CITY
У Матиаса Дольфина тихий, глубокий голос.
— Кто знает об этом, не считая тебя?
— Никто. Но если хочешь расправиться со мной, то лучше не стоит. Толстяк там, в углу, мастер своего дела. Пятьдесят кило назад он был отличным стрелком. С первого раза перебивал позвоночник.
Матиас Дольфин сжимает кулаки.
— О'кей. Что тебе нужно в обмен на молчание?
— Твои серебряные часы, Матиас.
Матиас Дольфин невольно переводит взгляд на свой черный кожаный жилет. Затем вновь смотрит в упор на Фила Уиттачера.
— Раз ты так уверен в себе, часовщик, почему бы попросту не открыть сейф?
— Сейф меня не интересует. Меня интересует Старик. Чтобы запустить его, не поломав, я придумал этот план.
— Дурак.
— Нет. Я часовщик.
Матиас Дольфин опускает голову. На губах его появляется улыбка. Он медленно отгибает полу плаща, достает часы из внутреннего кармана и резким движением разрывает цепочку, прикрепляющую их к жилету. Кладет часы на стол.
Фил Уиттачер берет их. Приподнимает крышку.
— Они стоят, Матиас.
— Я не часовщик.
— Ну да.
Фил Уиттачер подносит часы к глазам. Читает надпись на внутренней стороне крышки. Кладет часы на стол, не закрыв ее.
— Четыре дамы и король бубен.
— Теперь можешь завести часы, если ты такой непростой.
— Теперь-то да.
— И впрямь, все изумятся до крайности, когда ты это сделаешь. Но меня там не будет. А сейчас прикажи толстому убрать ружье, мне надо идти.
Фил Уиттачер делает знак судье. Судья опускает ружье. Медленно. Матиас Дольфин встает.
— Прощай, часовщик.
Говорит он. Оборачивается. Смотрит судье в глаза.
— Я что-то путаю или мы уже виделись?
— Может быть.
— Тот юнец, который вечно опаздывал, на самую каплю. Это ты?
— Может быть.
— Занятно. Люди всю жизнь совершают одни и те же ошибки.
— Как так?
— Ты вечно опаздываешь на самую каплю.
Он выхватывает пистолет и стреляет. Судья едва успевает вскинуть ружье. Пуля входит ему в грудь. Он падает на пол у самой стены. Звук выстрела словно обрушивает снаружи лавину. Матиас набрасывается на Фила Уиттачера и, повалив его, приставляет пистолет к его виску.
— О'кей, часовщик, этот ход ты пропускаешь.
Снаружи — адская буря. Матиас поднимается, таща за собой, будто тряпку, Фила Уиттачера. Пересекает зал, держась прямо, стараясь остаться незамеченным снаружи. Оказывается перед судьей, распростертым на полу: грудь окровавлена, пальцы все еще сжимают ружье. Говорить ему трудно, но он говорит:
— Я предупреждал тебя, парень. Нельзя было давать ему ни секунды.
Матиас приканчивает его выстрелом в лицо.
— Падаль, — бросает Фил Уиттачер.
— Тихо. Веди себя тихо. Иди со мной. Спокойно.
Они приближаются к двери. Проходят мимо старого индейца, сидящего на земле. Матиас даже не глядит на него. Индеец пребывает в своем укрытии, возле дверного косяка.
Перестрелка затихает почти моментально, словно канув в пустоту.
Еще два— три одиноких выстрела.
Потом тишина.
Тишина.
Матиас проталкивает вперед Фила Уиттачера, уткнув пистолетное дуло ему в спину.
— Открой дверь, часовщик.
Фил Уиттачер открывает.
Главная улица Клозинтауна сейчас — кладбище лошадей и желтых плащей.
Только ветер, пыль и трупы. И десятки людей с оружием в руках, притаившиеся на крышах. В тишине.
Напряженно следящие.
— О'кей, часовщик, посмотрим, желают ли тебе добра в этих краях.
Он толкает его на улицу и выходит вслед за ним.
Солнце. Ветер. Пыль.
Все следят.
Матиас толкает Фила Уиттачера через ступеньки на улицу. Видит свою лошадь на прежнем месте. Единственная лошадь, которая все еще на ногах. Матиас озирается по сторонам. Все следят за ним. Не опуская ружей.
— Что за муха их укусила, часовщик? Не прошла охота убивать?
— Они считают, что ты — Арни.
— Что за хрень ты несешь?
— Они не убьют Арни.
— Что за хрень ты несешь?
— Они хотели бы, но не убьют. Предпочтут, чтобы это сделал вон тот.
Фил Уиттачер показывает рукой. Матиас наблюдает за тем, другим. Черные блестящие волосы, светлый плащ до самых пят, начищенные сапоги, два пистолета с серебряными рукоятками на поясе. Он двигается вперед, скрестив руки, дотрагиваясь кончиками пальцев до пистолетов. То ли узник, то ли полоумный. Птица, сложившая крылья.
— Что это за хрень?
— Человек, стреляющий быстрее тебя.
— Скажи, чтобы он остановился, а не то я вышибу ему мозги.
— Он не послушает.
— Скажи!
Фил Уиттачер думает: какой он замечательный, Берд. Затем кричит:
— БЕРД!
Берд медленно продвигается. Позади него Старик следит за сценой своими глазами из игральных карт.
— БЕРД, ПОСТОЙ. БЕРД!
Берд не останавливается.
Матиас приставляет дуло к затылку Фила Уиттачера.
— Еще три шага, парень, и я стреляю.
Берд делает три шага и останавливается. Он в двадцати метрах от тех двоих. Стоит неподвижно.
Фил Уиттачер думает: вот так история. Затем пытается заглушить ветер:
— Берд, оставь. Партия проиграна. Лучшие карты у него.
Пауза.
— Четыре дамы и король.
Берд расправляет крылья. Поворачивается вокруг себя, плащ распахивается на ветру.
Четыре молниеносных выстрела в лицо Старика.
Дама.
Дама.
Дама.
Дама.
Матиас целится в Берда и стреляет.
Две пули, прямо в позвоночник.
Берд падает, но продолжает стрелять.
Пятый выстрел.
Король.
ТИК— ТАК, -отзывается Старик.
В окне салуна Джулия Дольфин совмещает глаз, мушку и человека. Прощай, брат, — произносит она и нажимает на курок.
Голова Матиаса превращается в месиво из крови и мозгов.
Индеец в салуне тихо напевает что-то, разжимая кулак, из которого струится золотой песок.
Серебряные часы на столе принимаются тикать.
Стрелки Старика дрожат и трогаются с места.
12.38.
Фил Уиттачер стоит, забрызганный кровью.
Ей— богу, до чего же он устал.
Среди тишины Старик содрогается и что-то бурчит голосом, похожим на гром в центре земли.
Весь Клозинтаун наблюдает за ним.
Вперед, Старик, — подбадривает Фил Уиттачер.
Тишина.
Потом подобие взрыва.
Старик просыпается.
Поток воды ударяет в небо.
Она блестит под солнцем полудня и больше не прекращает изливаться, — светоносная река, пронзающая воздух.
Вода вместе с золотом.
Весь Клозинтаун задирает нос кверху.
Фил Уиттачер уставился в землю. Он наклоняется, берет горсть пыли. Выпрямляется. Разжимает пальцы.
Ну вот, ветер перестал, — думает он.
Берд закрывает глаза.
Последнее, что он говорит:
— Merci.
***Берда похоронили с руками, скрещенными на груди: пальцы, даже в сверкающем гробу, касались пистолетов. Множество народу шло за гробом до вершины холма, считая это за честь для себя. Годы спустя они будут говорить: и я в тот день провожал Берда в мир иной. Вырыли отличную яму, широкую и глубокую. Сверху установили темно-серый камень с его именем. Гроб опустили в яму, а потом все сняли шляпы и повернулись к пастору. Пастор заметил, что никогда не хоронил бандитов и поэтому не может найти нужных слов. Он спросил, не совершил ли этот человек за свою жизнь чего-то доброго. Спросил, не знает ли кто-нибудь о таком. И тогда судья, у которого пули повредили позвоночник, но не задели член, заявил: Берд поразил четырех дам и одного короля с тридцати метров, пять попаданий из пяти. Достаточно ли этого? Боюсь, что нет, ответил пастор. Завязался спор, и все стали рыться в памяти, припоминая, что доброго совершил за свою жизнь. Он был забавный, да, но в мыслях держал одно: как бы сделать другому гадость. В конце концов всплыла история о том, как Берд учил французский. По крайней мере, что-то пристойное. Достаточно ли этого, спросили у пастора. Все равно, что ловить форель в стакане виски, вздохнул пастор. И тогда судья наставил на него пистолет и приказал:
— Лови.
Таким образом, пастор сообщил немало любопытного насчет возможности посмертного искупления для грешников, питающих склонность к изучению языков. Вышел из положения просто блестяще. Аминь, произнесли все под конец; речь возымела свое действие. Могилу засыпали землей, и народ разошелся по домам.
На деньги, найденные при Берде, из города привезли марьячи. Его доставили на вершину холма и спросили: сколько песен он может исполнить за эту сумму. Он произвел в уме два вычисления и ответил: тыщутристапятьдесят. И ему дали денег и велели начинать; и пусть он поет от души, потому что Берд никогда не торопился. Он взял гитару и начал. Пел он сплошь о непрухе, но народ необъяснимым образом был счастлив. И так семь часов без перерыва. После чего из города стали привозить первых жертв перестрелки. Он закончил куплет, вскочил на своего мула и порвал струну. Но все же то был честный марьячи, и он не прекращал петь, даже когда скрылся за горизонтом, и потом еще дни, и месяцы, и годы.
