Дж. Морингер - Нежный бар
Но ему нечего было сказать. Что он мог сказать такому парню, как я? Декан курил трубку и смотрел на меня так, будто я был интересным, хотя и ленивым животным в зоопарке.
— Ну что ж, — произнес я, подавшись вперед на стуле, будто собираясь встать.
— Может, договориться насчет индивидуальных занятий? — предложил декан.
Конечно, индивидуальные занятия могли бы помочь, но у меня едва хватало денег на книги, а то, что оставалось, я тратил на поезд до «Пабликанов», который мой сосед по комнате называл Порочным Экспрессом. Я сказал декану Франклину Рузвельту, что подумаю насчет индивидуальных занятий, что буду стараться, но как только я вышел из его кабинета, то решил, что лучше всего вернуться в комнату, и начать собирать вещи. Я не продержусь в Йеле и месяца.
Но вместо этого каким-то невероятным образом я справился. Вскоре после встречи с деканом я избавился от привычки каждые выходные ездить в «Пабликаны». Я собрался и из последних сил закончил семестр, сдав все экзамены, кроме одного, что стало возможно благодаря двум голосам, звучавшим у меня в голове. Один из них принадлежал матери, которая писала мне прекрасные письма, объясняя, что у меня еще появятся другие Сидни, но никогда не будет другого Йеля. Я буду мысленно возвращаться в этот период, писала мама, и смогу вспомнить на удивление мало, за исключением того, сколько приложил тщетных усилий.
Если, перечитав последнее мамино письмо раз двенадцать, у меня все равно не получалось выбросить Сидни из головы, я включал погромче второй успокаивающий голос — Синатру. Он служил музыкальным аккомпанементом моему разбитому сердцу. Запоминая даты для экзамена по истории или теорию для экзамена по философии, я также запоминал слова из песен Синатры, которые стали моими мантрами. Вместо того чтобы говорить себе: «Я не буду беспокоиться о том, чего не произойдет», я стал говорить: «Пожалуй, я повешу слезы просушиться». Это помогало. Выучив тексты песен наизусть, я пропускал их через себя и искал глубинное значение в словах, так, как профессор Люцифер учил делать с произведениями Китса. Я перепечатал лучшие песни на каталожные карточки и повесил их над столом. Они напоминали монолог женоненавистника, сродни тем, что можно услышать в «Пабликанах», но в исполнении Синатры, с его бравадой и пафосом и без акцента жителя Лонг-Айленда, это звучало изысканнее, разумнее. Синатра поведал мне, что женщины опасны, временами даже смертельно опасны. Сидни просто красивая женщина, говорил он, а предательство красивой женщины — неизбежный этап взросления мужчины. Он прошел через такой же огонь. Ты выживешь, обещал он. Эта боль заставит тебя возмужать. Моя любовь к Синатре уже была глубока, но в ту весну у меня развилась физическая зависимость от его голоса.
В конце семестра я услышал и голос отца. Он ни с того ни с сего позвонил мне и предложил еще раз встретиться, пообещав, что на этот раз наш разговор будет осмысленнее, потому что он бросил пить. Он больше «не берет в рот ни капли», сказал отец, и если мне нужно поговорить, то я могу позвонить ему за его счет. Я рассказал ему про Сидни и про то, как я стараюсь не вылететь из Йеля. Отец порекомендовал мне подумать, не стоит ли действительно бросить учебу. «Университет не для всех».
Когда в мае занятия закончились, я поехал на лето в Манхассет. Я объяснил матери, что в Нью-Йорке у меня больше шансов найти работу на лето, чем в Аризоне. Но, конечно, на самом деле я хотел наверстать упущенное время в «Пабликанах». В первый же вечер в баре я отмечал два важных события — то, что меня не выгнали, и диплом Сидни. С моей точки зрения, второе было даже важнее, потому что теперь Йель будет принадлежать только мне одному. Мне больше никогда не придется слушать сплетни о Сидни или смотреть на то, как она надкусывает яблоки других парней.
Когда начался выпускной курс, я снова стал самим собой. Ходил на лекции, писал для «Ньюс», добирал необходимые баллы для получения диплома. Я сидел за столом, печатая курсовую и слушая Синатру, и чувствовал себя сильным. Ни с того ни с сего меня захлестнуло ощущение счастья. Я переосмыслил слова песен Синатры. Если Сидни ничем не отличается от других женщин, может быть, мне стоит забыть ее? Если красивые женщины — лживые изменницы, то такова плата за их любовь. Интересно, подумал я, где сейчас Сидни. Рассталась ли она со студентом выпускного курса? Не хочется ли ей услышать мой голос?
Она подняла трубку со второго звонка. Заплакав, сказала, что скучает по мне, и мы договорились поужинать вместе вечером следующего дня.
Мы сидели за столом в темном углу ресторана, и официант понял, что нас лучше не беспокоить. Сидни подробно объяснила, почему поступила так, как поступила. В Йеле она чувствовала себя несчастной. У нее была депрессия, она скучала по дому, и у нее в голове не укладывается, что она вела себя подобным образом, и во всем она винила свою первую любовь. Сидни было шестнадцать, а ему намного больше. Он плохо с ней обращался и изменял ей. Этот опыт сделал ее циничной, исказив представление о верности.
Теперь она стала старше и мудрее, убеждала меня Сидни, касаясь моей руки. Так же, как и я, добавила она. Она увидела это в моих глазах — новую силу и уверенность в себе, которую находила «чертовски привлекательной». К тому времени, когда официант принес счет, Сидни сидела у меня на коленях.
— Итак, — прошептала она мне на ухо, — не хочешь ли ты пригласить меня к себе на чашечку кофе?
Стоя посреди спальни, расстегивая блузку, Сидни взглянула на мой стол.
— Что это такое? — Она указала на стопку бумаг.
— Истории.
— О чем?
— Об одном идиоте и красавице, которая разбила ему сердце.
— Ты все придумал или это правда?
— Точно не знаю.
Сидни взяла ручку со стола и нарисовала гигантское сердце на одной из страниц, а внутри написала своим четким почерком архитектора: «Конец». Потом она выключила мою лампу на тонкой ножке. В темноте я услышал, как антикварные пуговицы на ее блузке стукнули об пол.
В этот раз, сказал я себе, все будет по-другому. Успех в отношениях с Сидни и успех в Йеле зависели от того, как я сумею их уравновесить, не отдаваясь целиком ни тому ни другому. Мне нужно было держать эмоции в узде. В прошлом я жил так, как велело мне сердце, демонстрируя свое отчаяние как медаль. Я думал, это честность, но на самом деле я был просто мямлей. В этот раз я поклялся быть сильным.
Сидни заметила разницу и потому тоже стала вести себя иначе. Хотя я больше не заговаривал о будущем, Сидни болтала о нем без умолку. Часто по вечерам мы сидели в баре, которому давно пора было закрыться, и бармен собирался домой, а она все придумывала имена нашим будущим детям. Вечером в пятницу она настаивала, чтобы я приезжал и проводил выходные с ней и с ее родителями. (Она жила с ними, так как пока не решила, чем будет заниматься.) Ее родители тоже изменились. Они не хмурились тому, что я говорил, а ободряюще улыбались, когда мы с Сидни обсуждали планы будущей совместной жизни. После ужина мы все перемещались в гостиную пить коктейли, читать «Таймс» и смотреть телевизор, будто уже были одной семьей. Когда родители Сидни ложились спать, мы с ней разжигали камин, и, пока я занимался, она читала Пруста. Иногда я смотрел в окно, и мне казалось, что маленький мальчик смотрит на нас с улицы.
На мое двадцатилетие мы с Сидни поехали на машине в Бостон, куда, как она считала, было бы неплохо переехать, когда я окончу университет. Этот город находился недалеко от ее дома, поэтому она не скучала бы там по родителям, к тому же там мы все-таки могли начать самостоятельную жизнь.
— Разве это не замечательное место для того, чтобы начать новую жизнь? — спросила Сидни, прибавляя скорость, когда мы ехали по узким улочкам Норт-Энда. — У нас будет хорошенькая маленькая квартирка. И каждый вечер мы будем разжигать камин, пить кофе и читать друг другу отрывки из «В поисках утраченного времени».
— И в этом районе есть несколько юридических школ, — добавил я.
— Я думала, ты хочешь в газете работать?
— Адвокаты зарабатывают больше, чем газетчики.
— Зачем нам деньги? У нас есть любовь.
Но и деньги нам тоже были нужны. После скандала с прачечной я подрабатывал в разных местах, и зарплаты мне всегда хватало только на учебники и выпивку, но на последнем курсе я нашел работу на полную ставку, устроившись в книжный магазин-кафе возле Центра британского искусства. Биллу и Баду этот магазин показался бы просто раем. Его передняя стена была стеклянной от пола до потолка, поэтому торговый зал всегда заливал свет, а в баре в виде подковы, расположенном в центре секции художественной литературы, подавали изысканные сорта кофе и пирожные. Моя работа заключалась в том, чтобы сидеть на табурете у кассы и время от времени пробивать покупки. Поскольку клиентами магазина были в основном бездомные и студенты старших курсов, — которые, пользуясь тем, что вторую порцию кофе наливали бесплатно, накачивались кофе, пока голова у них не начинала кружиться, как у наркоманов, — книги покупали редко, и у меня было предостаточно времени для чтения и подслушивания разговоров об искусстве и литературе. Атмосфера в этом месте казалась интеллектуальной до абсурда. Я как-то наблюдал кулачный бой двух парней, спорящих о том, кому достанется серебряный ершик для чистки трубки Жака Дерриды, который знаменитый профессор литературы забыл возле своей тарелки, съев бутерброд.
