Дж. Морингер - Нежный бар
— Тогда знаешь что? — заявил он. — Ты попал по-крупному, дружок.
Когда мы с Сидни возвращались в Йель, она смотрела перед собой невидящим взглядом. Я спросил, о чем она думает. Она сказала, что не понимает, почему бар для меня такое особенное место. Сидни улыбнулась мне ослепительной улыбкой, увидев которую полицейские делали ей предупреждение и не брали штраф за превышение скорости. Она понимала, почему бар был так дорог мне в детстве, но не могла понять, почему я продолжаю так дорожить этим местом, повзрослев. Возможно, она представляла себе лица своих родителей, встреть они Джо Ди и дядю Чарли.
Сидни больше не снимала квартиру — на третьем курсе она жила в общежитии. Мы сели на ее кровать и еще немного поговорили о прошедшем вечере.
— Почему Кольт разговаривает, как мишка Йоги? — спросила она.
— Кольт? Я не знаю. Просто такой уж у него голос.
— А почему его прозвали Кольт?
— У всех в баре есть прозвища. Стив как-то забыл дать кличку Кольту, и он заявил, что хочет, чтобы его звали Кольт.
— Угу. А почему тот парень, который похож на куклу из «Маппет-шоу»…
— Джо Ди.
— Да, Джо Ди. Почему он говорит сам с собой?
— Когда я был маленький, я думал, что он разговаривает с ручной мышкой, которая сидит в его нагрудном кармане.
— Хм.
Вскоре после нашей поездки в бар Сидни сказала, что ей нужно «время». Время позаниматься, время подумать о том, что она будет делать после окончания университета. Это не сплин, добавила она, взяв мои руки в свои.
— Время, — попросила она. — Просто дай мне немного времени.
— Конечно, — сказал я. — Время.
Без Сидни у меня высвободилась масса времени, и я мог бы поступить разумно и ходить на занятия. Вместо этого я писал для «Йель дейли ньюс» и часами сидел в библиотеке редких книг Байнеке, просматривая сборники писем Хемингуэя, Гертруды Стайн и Авраама Линкольна. Часто я проводил целые дни в одном из музеев Йеля, особенно в Центре британского искусства, где я сидел и смотрел на портреты людей колониальной Америки Джона Синглтона Копли. Их лица, озаренные невинностью и чистотой и одновременно озорные, напоминали мне лица посетителей бара в «Пабликанах». Не случайно, думал я, Копли поместил некоторых своих персонажей в таверны, или мне, по крайней мере, так казалось. Я подолгу сидел напротив картины восемнадцатого века Хогарта «Современный полуночный разговор», изображающей стол в пивной и дюжину выпивающих мужчин, хохочущих, выделывающих пируэты и падающих на пол. Глядя на эту картину, мне всегда хотелось смеяться, а иногда я начинал скучать по дому.
Однажды вечером я вышел из музея и зашел в бар на углу. Выпил виски. Я принес с собой сборник стихов Дилана Томаса. Почитав их немного, я выпил еще виски. По дороге домой я решил заглянуть на вечеринку, про которую мне говорили. Она была в подвале. Пятьдесят студентов столпилось вокруг бочки, а один паренек в углу играл на маленьком пианино. Я облокотился на пианино и стал смотреть.
Пока его руки не останавливаясь бегали взад-вперед по клавишам, он поднял на меня глаза.
— Я тебя знаю. Джей Эс, верно? Мо, Му…
— Морингер.
— Правильно. Ты с Сидни встречался.
Я кивнул.
— Тебе, наверное, тяжело. Она теперь с этим студентом выпускного курса. Неприятно. — Увидев выражение моего лица, он перестал играть. — Ой.
Я побежал в комнату Сидни. Падал мокрый снег, на тротуарах было скользко, а я едва держался на ногах, поэтому упал. Дважды. Мокрый, в синяках, задыхаясь, я ворвался к ней в комнату и включил свет. Она подскочила на постели. Она была одна.
— Джей Ар?
— Это правда?
— Джей Ар!
— Не надо. Пожалуйста, пожалуйста, не лги. Просто скажи мне.
Она опустила голову на грудь и ничего не сказала. Мне хотелось дать ей пощечину, допросить ее, заставить рассказать мне подробности. Как давно? Как часто? Почему? Но не было смысла. Я видел бесполезность всего, тщету вопросов. Я вышел, оставив дверь открытой настежь.
Поезд в Нью-Йорк был переполнен, и места нашлись только в баре. Я не жаловался. Скрючившись у окна, я потягивал виски и смотрел, как пролетает за окном Коннектикут. Сзади меня сидел священник. Голова его была лысой, за исключением нескольких пучков волос на затылке. Голубые глубоко посаженные глаза, над которыми нависали мохнатые белые брови, внимательно смотрели на меня. Я молился, чтобы он не заговорил со мной.
— Куда вы направляетесь? — спросил священник.
Я медленно повернулся, будто у меня болела шея:
— В Манхассет.
— Манхассет? — удивился он. — Где это?
— Лонг-Айленд, — пробормотал я.
— Манхассет, Лонг-Айленд. Красиво звучит. Ман-хас-сет. Как будто выдуманное слово.
— Так и есть. — Это прозвучало грубее, чем мне хотелось. — Это родина той злой мегеры, Дейзи Бьюкенен.[68]
— И ее мужа-идиота, Тома. — Он поднял свой бокал в молчаливом тосте за меня или за Бьюкененов, я не знал точно. — Едешь домой на праздники?
— Незапланированный отпуск.
— У тебя взволнованный голос, сынок.
— Я только что узнал, что Дейзи встречалась с кем-то еще.
— А-а.
— Простите. Нельзя, наверное, так разговаривать со священником о девушке.
— Чепуха. Я только об этом и слышу все время. О любви и о смерти.
— Ах да. Священники и бармены.
— И парикмахеры. — Он провел рукой по голому черепу. — По крайней мере, так говорят. Давай я попробую угадать. Первая любовь?
— Да.
— «Первая любовь, последняя любовь — какая страсть сильней? Какая справедливей?» Лонгфелло.
Я улыбнулся:
— Моя бабушка читала мне это стихотворение.
Священник продолжал читать:
— «Заря или вечерняя звезда? Рассвет или закат сердечный? Час, когда мы всматриваемся в даль и в неизвестность, и приходящий день глотает тени, — или когда пейзажи нашей жизни позади и вдалеке мерцают некогда любимые места. И сладкие воспоминанья… хм… и сладкие воспоминанья…» Как же там дальше… В любом случае — суть ты понял.
Священник потянулся и сочувственно похлопал меня по колену.
— Позволь мне тебя угостить, — предложил он. — Что ты пьешь, мальчик мой?
Он потряс кубики льда в пустом стакане, как игрок в нарды, мешающий кости.
— Виски, — ответил я.
— Конечно. Что же еще?
Когда он вернулся, я поблагодарил его и спросил, куда он направляется. На религиозную конференцию, сказал священник. Он представлял свою церковь, из маленького городка в Новой Англии, о котором я никогда не слышал. Мы поговорили о религии, и он с восторгом обнаружил, что я недавно прочитал «Исповедь» Святого Августина.
— Ты, должно быть, студент Йеля, — предположил он.
— В настоящий момент — да.
— Ты же не собираешься бросать учебу?!
— Думаю, Йель собирается бросить меня. Из-за моих оценок.
— Оценки можно исправить. Ты умный парень.
— Это сложно, отец. Сложнее, чем я ожидал.
— «Очарование сложности высосало живительные силы из моих вен и забрало веселье и жизнерадостность из моего сердца». Йейтс.
— Йейтс, должно быть, учился в Йеле.
— Если бы учился, ему тоже там было бы тяжело. Творческие личности, понимаешь.
— Вы добры. Но я идиот. В старших классах школы я чувствовал себя Эйнштейном — теперь я понимаю почему. Половина ребят были дураками, вторая половина алкоголиками. В Йеле же дураком оказался я. И чем глупее я себя чувствую, тем реже хожу на лекции, отчего еще больше отстаю и становлюсь еще глупее. — Я откинулся на спинку кресла. — Я собирался поступать в юридическую школу. Но не получится. И я не знаю, как сообщить об этом матери.
— Твоя мать хочет, чтобы ты поступил в юридическую школу?
— Очень хочет.
— А ты сам чего хочешь?
— Не знаю.
— У тебя должны быть какие-то мысли.
— Я просто хочу… писать. — Впервые я произнес это вслух.
— Браво! Благородное занятие! Поэзию?
— В газеты.
— Нет. Ты похож на поэта. Ты дуешься, как поэт. Может быть, романы?
Я покачал головой:
— Я хочу быть корреспондентом газеты.
— Ну, хорошо. — Священник разочарованно замолчал. — Это тоже неплохо.
— Предпочитаю писать истории про других людей.
— А почему не свои собственные?
— Не знаю, с чего начать.
— Ну что ж, в газетах тоже есть своя прелесть, уверяю тебя. Мне нравится каждое утро брать в руки «Таймс» и читать о том, что происходит в мире.
— Скажите это моей матери.
— Она будет счастлива, если ты найдешь свое призвание. И если закончишь университет.
От этого слова у меня внутри похолодело. Я проглотил половину своей порции виски залпом.
— Будь счастлив, — сказал священник. — И тогда твоя мать тоже будет счастлива.
