Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай
Джула приходил каждый день. Сиделки знали, что лучше нам не мешать. Для них он был чудовищем. От его венгерских ругательств могла бы покраснеть негритянка.
Делая наброски, Джула рассказывал мне истории. Он был превосходным рассказчиком. Его жизнь изобиловала событиями и фантастическими приключениями. Он умирал от голода в Париже, пытал счастья в Голливуде и почти всюду обучался магии и алхимии. Он был знаком со всеми гениями литературы и искусства нашего времени, уважал их слабости и прощал им их успехи. У самого Джулы было пристрастие: ему нравилось вступать в схватку с судьбой, ее жестокости он придавал человеческие черты. Впрочем, об этом он говорил только шутя.
Однажды Джула пришел, как обычно, незадолго до полудня и, встав на фоне окна, принялся за работу. Он молчал. Войдя, он даже не поздоровался и выглядел очень сосредоточенным. Полчаса, час… Внезапно он остановился, замер неподвижно и посмотрел мне прямо в глаза, словно они были скрыты невидимой пеленой, которую ему только сейчас удалось прорвать. Несколько секунд мы пристально смотрели друг на друга. Его толстые брови изогнулись, он нахмурился. Он начинал понимать.
— Хочешь, я тебе расскажу? — удрученно спросил я.
— Нет, — холодно ответил он. — Нужны мне твои сказки!
И он вновь погрузился в работу, в которой находил ответы на все вопросы и вопросы на все ответы.
Неделю спустя Джула рассказал мне историю, не имеющую отношения к теме нашей беседы. Мы болтали о международном положении, об угрозе третьей мировой войны, о возрастающей роли Китая. Вдруг Джула заговорил о другом.
— Кстати, — сказал он, — я тебе не рассказывал, как я чуть не утонул?
— Нет, — ответил я шутливо, — где это случилось, в Китае?
— Оставь свои комментарии при себе, — сказал он, — лучше послушай.
«Старина Джула! — подумал я. — Как ты говоришь женщине, что любишь ее? Наверное, ты оскорбляешь ее, а если она не понимает, что это — объяснение в любви, ты просто перестаешь ее любить. Старина Джула!»
Однажды летом, спасаясь от жары, он уехал в отпуск на Французскую Ривьеру. Он часто ходил к морю. В то утро он заплыл слишком далеко. Внезапно резкая судорога свела его тело. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и пошел ко дну.
«Я начал глотать соленую морскую воду, — рассказывал Джула. — Я не испытывал страха. Я знал, что умираю, но оставался спокоен. Удивительно приятная безмятежность охватила меня. Я подумал: „Наконец-то я узнаю, о чем думает утопающий“. Это была моя последняя мысль. Я потерял сознание».
Джулу спасли. Кто-то заметил, что он тонет, и вытащил его.
Не отводя глаз от контуров, которые его кисть оставляла на холсте, Джула продолжал, чуть улыбаясь:
— Придя в сознание, я огляделся вокруг. Я лежал на песке, окруженный группой любопытных. Лысый старик, врач, пробовал мой пульс. В первом ряду молодая женщина с ужасом смотрела на меня. Она с трудом попыталась улыбнуться, но выражение ужаса осталось на ее лице. Печальное зрелище: перепуганная женщина, которая улыбается. Я подумал: я жив, я обманул смерть. Смерть снова промахнулась. Вот доказательство: я гляжу на женщину, она глядит на меня и улыбается. Ужас на ее лице относится к смерти, которая все еще где-то рядом со мной. Улыбка предназначена мне, мне одному. Я сказал себе: я мог находиться здесь, на том же самом месте, и не увидеть эту женщину, которая сейчас красивее и изящнее, чем любая другая. Возможно, женщина посмотрела бы на меня — и не улыбнулась. «Я должен считать себя счастливым», — сказал я себе. Я жив. Победа над смертью должна породить счастье. Счастье быть свободным, свободным вновь играть со смертью. Свободным принимать свободу или отвергать ее. Такая отсрочка должна принести мне чувство блаженства. Но его не было. Я заглянул в себя поглубже: ни следа счастья. Врач осматривал меня, люди молча выражали мне сочувствие, словно подавали милостыню, а улыбка молодой женщины становилась все светлее — так улыбаются жизни. И все же, я не был счастлив. Напротив, мне стало ужасно грустно, я чувствовал разочарование. Позже, я готов был петь и плясать оттого, что не утонул. Но тогда, на песке, под золотым палящим солнцем, под взглядом этой незнакомой женщины, я ощущал разочарование. Я сожалел, что вернулся обратно.
Довольно долго Джула работал молча. Я думал, что он водит кистью с закрытыми глазами. Интересно, он до сих пор сожалеет? И встретил ли он потом снова ту молодую женщину? Но я промолчал. Мои мысли вновь обратились к Полу Расселу. «Он неправ, — подумал я. — Жизнь далеко не всегда стремится жить. Только смерть по-настоящему пленяет ее. Жизнь испытывает трепет лишь тогда, когда со прикасается со смертью».
— Ты выслушаешь меня? Джула, выслушай! — взмолился я.
Джула подскочил, будто я заставил его открыть глаза. Потом он сардонически усмехнулся.
— Нет, — сказал он.
— Но я хочу, чтобы ты знал.
— Что знал? — резко спросил он.
— Все.
— Для того, чтобы знать, мне не нужны твои байки.
«Старина Джула! — подумал я. — Что стало с той молодой женщиной на берегу? Ты оскорбил ее? Сказал ли ты ей: „Ах ты, потаскушка, шлюшка ты вонючая!“ Поняла ли она, что это были слова любви?».
— Джула, — спросил я, — а что стало с той незнакомкой?
— Какой незнакомкой?
— Ну, которую ты встретил на берегу.
На Джулу напал неудержимый смех, за которым скрывалась, должно быть, волна нежности, нахлынувшая на него из далекого прошлого.
— А, эта? — сказал он, пытаясь говорить развязно. — Потаскушка, шлюшка вонючая.
Я не мог скрыть улыбку: «Ты ей так и сказал?»
— Само собой, сказал! — Джула заметил, что я улыбаюсь. — Ах ты, чучело! — сердито заорал он. — Ты дашь мне работать? А то я тебе сейчас врежу!
За день до того, как меня должны были выписать из больницы, Джула вошел в палату, буквально излучая самодовольство. Словно герой-полководец, он встал в ногах моей постели, между мной и рекою, и провозгласил замечательную весть: портрет закончен.
— Теперь можешь подыхать, — сказал он.
Джула поставил портрет на стул. Поколебавшись мгновение, он отвернулся от меня и отошел в сторону. Мое сердце бешено колотилось. Оттуда на меня смотрел я сам. Лицом ко мне стояло все мое прошлое. В картине преобладал черный цвет, кое-где перемежаясь красными мазками. Небо было густо мирным, солнце — темно серым. Мои глаза были пронзительно красными, словно на портретах Сутина. Они принадлежали человеку, который видел, как Бог совершает преступление, которое нельзя искупить — беспричинное убийство.
— Вот видишь, — ты не умеешь говорить. Ты похож на себя только когда молчишь.
Не в силах скрыть свое волнение, он слегка поежился.
— Помолчи, — добавил он, — это все, о чем я тебя прошу.
Для того, чтобы скрыться от моего взгляда, Джула отошел к окну и уставился на пляшущие волны Ист-Ривер, которые неслышно скользили навстречу бесконечности.
Он догадался Достаточно было взглянуть на портрет, чтобы понять это. Несчастный случай был далеко не случайным. Я видел приближающееся такси. Оно лишь мелькнуло перед моими глазами, но я его видел, я мог увернуться.
Между мной и Джулой начался молчаливый диалог.
— Ты понял? Возможно, Бог умер, но человек жив. Вот доказательство: он способен дружить.
— Но как же быть с остальными? С остальными, Джула? С теми, что умерли? Кроме меня, у них нет друга.
— Ты обязан забыть их. Ты должен изгнать их из своей памяти. Если понадобится — то плетью.
— Изгнать их, Джула? Плетью, говоришь? Гнать моего отца плетью? А бабушку? Бабушку тоже гнать плетью?
— Да, да, и еще раз, да. Мертвым здесь нет места. Они должны оставить нас в покое. Если они отказываются, возьмись за плеть.
— А этот портрет, Джула? Они в нем, в его глазах. Зачем ты поместил их туда, если требуешь, чтобы я прогнал их?
— Я поместил их туда, чтобы у них было определенное место. Чтобы ты знал, куда бить.
— Я не могу, Джула. Не могу.
Джула обернулся, и внезапно я заметил, что он постарел. Его волосы совсем поседели, лицо стало тоньше, щеки ввалились.
— Страдание дано живым, а не мертвым, — сказал он, глядя сквозь меня. — Человек призван облегчать страдание, а но усугублять его. Одним часом страдания меньше — это уже победа над судьбой.
Да, он постарел. Теперь со мной говорил старик. Он излагал мне извечную мудрость, которая объясняет, почему земля до сих пор вертится, а человек все еще с надеждой смотрит в завтрашний день. Он говорил, не переводя дыхания, будто давно приберегал эти слова для меня.
— Если твое страдание захлестывает других, тех, кто вокруг тебя, кто живет ради тебя, ты должен убить его, задушить. Если источник страдания — мертвые, убей их еще раз, убивай до тех пор, пока не вырвешь им языки.
