Сергей Довлатов - Речь без повода... или Колонки редактора

Время перемешает акценты. Ретуширует контуры. Отодвигает на задний план минутные исторические реалии.

Достоевский написал «Бесов» как идеологический памфлет. А мы читаем «Бесов» как гениальный роман. Дело Нечаева забыто, а фигура Степана Трофимовича Верховенского преисполнена жизни.

Герцен создавал «Былое и думы» как политические мемуары. Отображая многообразные социальные коллизии. Прибегая к тончайшей идеологической нюансировке.

Мы же читаем «Былое и думы» как великолепную прозу.

Перечитайте через двести лет солженицынского «Теленка». Кого будет интересовать личность писателя Тевекеляна? Или подробности взаимоотношений литфонда с оргкомитетом ЦК? Останется лишь великолепная проза.

Перечитайте через двести лет «Иванькиаду» Войновича. Останется замечательная трагикомедия…

Сто лет назад было все. Были правоверные. Были либералы. Присутствовал самиздат. Издавался за границей «Колокол».

Особняком возвышался Лев Толстой с его духовными поисками. Сейчас это место занимает, допустим, Битов. Или — покойный Трифонов. (Я не сравниваю масштабы дарования. Я говорю о пропорциях.)

Мы восхищаемся деревенской прозой — Распутина, Белова, Лихоносова. И эта тенденция жила сто лет назад. Вспомните Слепцова, Решетникова, Успенского.

Было все. И всякое бывало.

Любой из присутствующих может обнаружить в русской культуре своего двойника…

Мне кажется, я ответил на заданный вопрос.

Литературный процесс разнороден. Литература едина.

Так было раньше. И так, по-видимому, будет всегда…

Каким представляется мне будущее русской литературы?

Замятин говорил:

«Будущее русской литературы — это ее прошлое!»

Заявление мне кажется чересчур драматическим и отражает лишь реальное положение вещей.

Будущее, строго говоря, уже не раз имело место.

Будущее «Золотого века» литературы обрело черты декаданса. И в этом качестве благополучно миновало. Будущее романтической традиции осуществилось в крайнем нигилизме. И так далее.

Время соединяет различные тенденции литературного процесса. Территориально-гражданские признаки оказываются малосущественными.

Будущее литературного процесса определит мера таланта его участников.

Есть разница между Огаревым и Фетом? Безусловно. Однако не в сфере мировоззрения, а в уровне таланта. Огарев был революционером, а Фет — крепостником. Но вопреки своей исторической обреченности Фет писал куда лучше.

Аполлон Григорьев был почти что люмпеном. (Вроде Льва Халифа.) А Тютчев — камергером. (Вроде Седых.) Сейчас это абсолютно не важно.

Внуки будут оценивать наши достижения только по эстетической шкале. Останется единственное мерило — качество. Будь то — пластическое качество, качество духа, юмора, интеллекта…

История сгладит и отодвинет на задний план жизненные обстоятельства. Обессмыслит самую злободневную гражданскую подоплеку. Перечеркнет конкретные реалии.

Вот мы без конца цитируем строки из «Евгения Онегина». Например, такие:

… И Страсбурга пирог нетленныйМеж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым…

Сейчас досужие исследователи установили, что пирог — это вовсе не пирог. А гусиный паштет. А «нетленный» он потому, что консервированный. Действительно, в те годы изобрели фантастическую новинку — процесс консервирования. Что и было запечатлено цепким на детали Пушным.

Кого это сейчас волнует? Одного Юрия Михайловича Лотмана…

Реалии забыты, а стихи живут, потому что хорошо написаны.

Только качество определит литературу будущего.

Проза Солженицына выше прозы Леонидова именно качеством. И ничем другим…

Я часто слышу:

«Талант может развиться в эмиграции, усовершенствоваться, заявить о себе. Родиться в эмиграции талант не может…»

Я не разделяю этого убеждения. Мне кажется, рождение таланта абсолютно непредсказуемо, иррационально внелогично. Тут может произойти все, что угодно.

Например, появление Аксенова, Войновича, Гладилина — было естественным. Оттепель, кончина Сталина… И тому подобное.

А появление Солженицына — неестественным. Более того — противоестественным. Вообразите капитана артиллерии. Потом заключенного. Потом ракового больного в азиатском захолустье. Потом рязанского учителя. И вдруг — гениального писателя…

Солженицын растил свой талант двадцать лет. Затем написал четыре тысячи гениальных страниц.

А Ерофеев двадцать лет пил водку. Затем написал «Москва — Петушки» (65 страниц). И снова пьет водку.

Оба — настоящие писатели. Где же логика?

В эмиграции может родиться гениальный писатель. А может и не родиться.

Это логически непредсказуемо, как и многое другое в жизни и творчестве.

Контуры литературы будущего можно различить, исследуя литературу прошлого. Как известно, все повторяется.

Мерилом будет — качество. Это надежный, а главное — единственный серьезный критерий. Может быть, любой из нас станет первой жертвой этого критерия. Что не делает его менее справедливым. А главное — менее единственным.

Мы уже говорили на тему: «Две литературы или одна?» По сути — это разговор о будущем литературы.

Литература едина. В ней есть элементы, присущие любой здоровой культуре. Имеется — аванград, реалисты, эксцентрики. Наличествует — сатира. Присутствует — нигилизм.

Будущее литературы — в осознании собственных прав. И собственных возможностей.

Из методологической разработки относительно того, как жить и «что делать», литература превратится в захватывающее явление самой жизни.

Из наставления по добыче золота она превратится в сокровище.

И не важно будет, трудом добыто это сокровище или получено в наследство!

Спасибо за внимание.

КР Я ВСЕГДА ГОРДИЛСЯ…

Я всегда гордился своей аккуратностью. Хотя гордиться тут особенно нечем. Известно, что повышенная аккуратность — свойство заурядных натур.

И все-таки я гордился. Гордился тем, что своевременно возвращаю долги. Тем, что редко опаздываю. Тем, что, как правило, выполняю свои обещания.

Это готова подтвердить даже моя собака. Уже десять лет я гуляю с ней в одни и те же часы…

Короче — педант, аккуратист, бескрылая личность. Чем и горжусь.

И больше всего горжусь тем, что сразу же отвечаю на письма. Вернее — так было раньше. А теперь — все иначе…

Ежедневно мы распечатываем сотни писем. Значительная часть приходится на мою долю. Письма — самые разные. Деловые и личные. Восторженные и негодующие. Есть и анонимные письма. Это нормально. Это даже приятно. Поскольку можно не отвечать…

Когда газета начала выходить, писем было мало. Три-четыре в день. Через несколько месяцев они хлынули бурным потоком. Затем обрели мощь Ниагарского водопада.

Возникла довольно серьезная проблема. Как быть? Секретарша и без того завалена работой. Объем газеты увеличивается. Нагрузка у каждого сотрудника редакции огромная. Времени совершенно не хватает.

А письма все идут. Приблизительно их можно классифицировать следующим образом:

1. Деловые. 2. Творческие. 3. Личные.

На деловые письма мы отвечаем сразу. Конструктивные предложения обсуждаем на собраниях. Критические замечания стараемся учитывать.

Резкость формы при этом нас мало смущает. Лишь бы критика обусловливалась доброжелательным чувством.

Шипение злобствующих неудачников — игнорируем. Ведь зависть способствует любому успешному начинанию.

С творческими письмами хлопот гораздо больше. Нам шлют стихи и прозу. Фотографии и рисунки. Статьи и корреспонденции. Документы и вырезки. Мемуары и анекдоты.

Лучшие вещи мы печатаем. Неудачные произведения — отвергаем. Обсуждать и рецензировать — не считаем целесообразным.

Возвращать отвергнутые рукописи — не принято. (Снять копию здесь — не проблема.)

Все это — обычные редакционные правила. Принятые как в Союзе, так и на Западе…

А вот с личными письмами — катастрофа. Они загромождают мой письменный стол. И за каждым безответным письмом — обида, горечь, требовательное недовольство. Что мне делать — не знаю…

Друзья мои! Вообразите лист бумаги размером с озеро Мичиган. И авторучку с корабельную мачту. Этой громадной воображаемой авторучкой на этом огромном воображаемом листе бумаги я пишу:

— БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ, МОИ ДОРОГИЕ, В НАСТУПИВШЕМ ГОДУ! СПАСИБО ЗА ВСЕ. И ПРОСТИТЕ МЕНЯ…

КР С ДЕТСТВА НАС УБЕЖДАЛИ…

С детства нас убеждали, что мы — лучше всех. Внушали нам ощущение полного и безграничного совершенства.