Марк Ламброн - Странники в ночи

Кейт вопрошающе смотрела на меня.

— О чем вы задумались?

К базе подлетал вертолет. Рокот винтов эхом отдавался в джунглях.

— Сегодня вас могло зацепить пулей, — сказал я.

Кейт улыбнулась.

— Но ведь не зацепило же. А вы бы очень расстроились?

— Расстроился?

— Ну вам было бы неприятно? Жак, скажите мне, что вам было бы неприятно.

— Мне было бы неприятно.

Она что-то сказала, но я не расслышал — в этот момент вертолет был прямо над нами. Пришлось подождать несколько секунд, а потом я спросил:

— Что вы сказали?

— Я сказала, что попала сюда вместе с вами, одеваюсь, как одеваются здесь, работаю в здешних условиях, и все это вас устраивает, потому что дает вам возможность не смотреть на меня как на женщину.

Я остановился как вкопанный. Кейт смотрела на меня строго и решительно.

— Я не ищу такой возможности, Кейт.

— Неужели? По-вашему, я настолько непривлекательна по сравнению с сестрой?

— Нет, я не…

— Признайтесь, Жак, — сказала она резко, — вы боитесь всего, что напоминает вам Тину, и не хотите излечиться от этого страха.

Она медленно наклонила голову и, когда я обнял ее, чуть разомкнула губы.

Мы были там, в самом сердце тьмы, я сжимал ее в объятиях, ворошил ее волосы. Я целовал ее, и перед моими глазами сиял черный свет, а тело испытывало жгучее, горькое наслаждение. Безмерная усталость, неоновые огни Нью-Йорка и гнилостные испарения Сайгона, сожженные леса и оранжевые вспышки ДМЗ — все сейчас смешалось, я скорбел по тому, что когда-то было моим, и уповал на новую жизнь, я много недель как забыл, что такое нежность и покой, но, быть может, завтра вертолет подобьют, и тело Кейт сольется с моим телом. С меня было довольно и этого.

Кейт высвободилась из моих объятий. Глаза у нее блестели.

— Я так долго ждала этого, — тихо сказала она. — Поцелуйте меня еще раз.

Мы вернулись в бункер для журналистов. Здесь мы могли делать что хотели. В этом временном пристанище, с походными койками и надписями на стенах, при дрожащем свете голой лампочки Кейт показалась мне безыскусной и царственно прекрасной, как жрица майя. Я желал ее, как желают забыть прошлое, и все же хотел насладиться настоящим, не упустить невозвратимые минуты, снова оказаться в знойном краю женственности. Кажется, мы тогда больше не сказали друг другу ни слова. На одну-единственную ночь проклятие было снято. Кейт утратила свое имя, я утратил свое. Скорбь и ожидание уже вписали строки в книгу наших судеб, и теперь мы оставили позади барьер прошлого.

…

Так продолжалось несколько недель. В марте-апреле 1967 года, когда Всемирная ассоциация бокса лишила Мохаммеда Али чемпионского титула, когда Отис Реддинг готовился играть на фестивале в Монтерее, я болтался вместе с Кейт Маколифф по демилитаризованной зоне, вдоль северной границы Южного Вьетнама. Впрочем, «болтаться» в данном случае не совсем точное определение. Скорее мы превратились в перелетных птиц, кукушек, поселяющихся в армейских гнездах, воздушных бродяг, путешествующих на попутных вертолетах. Мы кочевали с базы на базу, из Куангчи в Донг Ха, из Кон Тхиена в Кам Ло, из Кемп-Кэрролла в Ка Лу, из Рокпайла в Кхе Сань. Рокот винтов стал музыкальным сопровождением нашей жизни, к нему порой добавлялись могучие аккорды далеких взрывов, когда орудия, установленные на крутых утесах, обстреливали подступы к ДМЗ. Ночи в бункерах Кон Тхиена, вонючие облака фосфорной пыли, прибитой ветром, сопровождение патрулей, изо дня в день обшаривающих берега оросительных каналов. Это была земля морских пехотинцев, но прежде всего это была земля Вьетконга. Перестрелки вспыхивали все чаще, словно искры вдоль линии высокого напряжения. Тучи сгущались, рано или поздно должен был грянуть гром. И он грянул — в конце апреля, на высоте 881.

Мои ночи с Кейт были лишены уюта. Полуподвальные строения, бункеры для прессы, нам чаще всего приходилось делить с другими людьми — операторами из телекомпании «Си-Би-Эс» или специальными корреспондентами газеты «Уичита клэрион». То пружины начинали пронзительно скрипеть, то заедало молнию на спальном мешке. Я все еще слышу звуки индокитайской ночи, бульканье гигантских жаб в лужах, возню крыс, грызущих резиновую оплетку проводов, в Ка Лу. Странный медовый месяц… Но я сжимал в объятиях обнаженное тело Кейт, а это значило, что реальность принадлежала мне. С ней у меня возникало то состояние блаженной отрешенности, какое дает марихуана, ее шелковистая кожа так чутко отзывалась на мою ласку. Я мог бы рассказать о бескомпромиссности, которую она проявляла в своей журналистской работе. О том, как ее взгляд говорил «Останься со мной», а с ее губ эти слова не слетали никогда. А еще о ее органической неспособности ныть и жаловаться: она знала, что нытье — это оскорбление памяти погибших. Я приехал во Вьетнам больной от разочарования, я жаждал самого худшего. Кейт была здесь, чтобы пройти через это вместе со мной. Вначале я полюбил ее за то, что она не умела и не хотела ломать комедию, как повелось с незапамятных пор в отношениях между мужчиной и женщиной. Пусть бы хоть раз люди отказались от этой лжи, поставили бы во главу угла искренность, терпимость, человечность. Я загубил свою жизнь, гоняясь за химерами, но однажды наступило отрезвление.

За несколько дней Кейт превратилась в отважную амазонку. Когда мы летели в вертушке, я разглядывал ее упрямый профиль, загорелые щеки, волосы, стянутые повязкой из парашютного шелка. Часто она сидела за спиной пулеметчика, не прячась от встречного ветра, не сводя глаз с джунглей. Внизу, в семистах метрах под брюхом вертолета, нескончаемой зеленой лентой тянулся лес. При сильных порывах ветра в кабине возникал сквозняк, у меня начинало щипать в глазах, и приходилось надевать темные очки. Я смотрел из-за стекол, и порой мне казалось, что я узнаю это лицо, это упоение скоростью. Я уже видел его в шестидесятом году, у девушки, облокотившейся на дверцу открытой машины, которая мчалась по автостраде в Остию. Неужели я приехал во Вьетнам только для того, чтобы предаваться этим галлюцинациям?

Но Смерть, самый могучий наркотик, тоже была здесь, она пряталась под покровом листвы, обстреливала очередями вертолеты. Порой, приближаясь к опасной зоне, когда до земли оставалось пятьсот метров, вы чувствовали исходивший от джунглей острый аромат зелени, к которому примешивались испарения влажной земли и гнилостная вонь. Это и был запах смерти — запах выделений живых существ, запах коры и листьев, запах тления. Дыхание большой зеленой ящерицы, которая пряталась под кокосовыми пальмами, оно обдавало вас, как только вертолет касался земли, поднимая тучу латеритовой пыли. Возможно, ВК уже держал вас на прицеле: в такие минуты у меня внутри начинались спазмы, кто-то безжалостно молотил по моему желудку, словно по боксерской груше. Кейт смотрела на меня с вымученной улыбкой. И все же я знал: наше место, наша жизнь — здесь. На войне надо видеть все, даже если это грозит гибелью. Вот в чем единственное спасение.

Десять, двадцать раз на базе повторялась одна и та же сцена: вертолеты доставляют морпехов из джунглей, медперсонал, ожидающий у края площадки, тут же перевозит раненых в госпиталь. Лица солдат, постаревшие за несколько часов патрулирования, форма, заляпанная глиной, а в глазах — неукротимая жажда мести, желание избыть свой гнев во время следующего рейда. «We lost this ball game», — говорили они, когда возвращались с пулями в теле. Эту партию они проиграли, зато реванш будет беспощадным.

Демилитаризованная зона чем-то их завораживала. Ее можно было бы назвать ничейной землей. Но на самом деле это сокращение, ДМЗ, означало для них границу. Микрофоны и сенсоры, установленные вдоль линии Макнамары, были обращены на север. Там была промежуточная территория, а дальше начиналась земля, которую следовало завоевать, дальше был враг, незнакомец, другой. Штаб командования разделил Вьетнам на четыре зоны — так когда-то на Дальнем Западе прочерчивали границы новых штатов. В каждом секторе ставилась одна задача — сломать хребет индейцам, которыми здесь верховодил Во Нгуен Зиап. Всякий раз, когда под угрозой оказывался опорный пункт на краю ДМЗ, американцы вспоминали форт Аламо и высылали на место событий вертолет с десантниками. У солдат генерала Толсона погоны были желто-черные, как у рейнджеров прошлого века. Джон Форд в свое время написал сценарий, а генералы Пентагона сейчас снимали по нему фильм. Первый римейк индейских войн триумфально завершился в 1945 году, на островах Тихого океана: японских чингачгуков завалили тоннами бомб. В 1967 году Уэстморленд возомнил себя новым Макартуром, но забыл о трагедии генерала Кастера. Когда он произносил «Донг Ха» или «Фу Баи», то подразумевал Окинаву или Гуадалканал, но отнюдь не Литтл Биг Хорн. Компьютеры корпорации «Рэнд» работали на победу. Самые мудрые аналитики Вашингтона, важно глядя сквозь очки в металлической оправе, предсказывали, что война закончится в 1968 году: это вытекало из простого соотношения между мощностью сброшенных бомб и боеспособностью партизанской армии. С воспаленными мозгами Дина Раска и Макджорджа Банди не смогли бы сладить никакие психотропные средства.