Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя
Он повернулся и двинулся вверх по тропе, в сосновую рощу. Из зеленого влажного сумрака, прошитого редкими нитями солнечного света, доносились звуки гитары, но с его приближением они смолкли, и из-за стволов выглянули лица. Он вышел на поляну, где на трех камнях стоял над раскаленными углями глиняный горшок. Воду уже слили, и сейчас рис в горшке подсушивался; на углях запекались полоски оленины — запах еды разносился среди сосен и будил голод. Он остановился у костра, и, пока он грел над огнем руки, за его спиной молча собрались его люди. Посмотрев через плечо, он увидел, что они ждут; завернувшись в цветные одеяла и прижав ружья к груди, они стояли, подавшись к костру, и вдыхали дразнящий дымок, домашний запах риса и жареного мяса.
Повернувшись к ним, он коротко сказал:
— Друзья, наш день еще не кончился. Я думаю, гости пожалуют снова. Они не станут дожидаться утра, они предпримут еще одну попытку до наступления ночи. Давайте поужинаем, а потом — каждый на свой пост. И побыстрее: иначе гости не дадут нам доесть.
Улыбаясь, они сгрудились вокруг костра, а он вернулся на выступ в скале. Лежа на животе, он смотрел вниз на перевал и поросший соснами склон за ним, где притаились американцы. Зазор между солнцем и горизонтом, казалось, совсем не уменьшился — еще целый час будет светло. Снизу вскарабкался солдат и поставил перед ним ужин: чашку вареного риса и миску, в которой плавали в уксусе две полоски мяса и бесформенный помидор.
Он отполз за дерево и сел ужинать, размял в рисе помидор и принялся руками есть рис, закусывая его жестким соленым мясом.
В Маниле сейчас, наверное, уже вечер, но небо еще расцвечено золотом — роскошный манильский закат. Колокола звонят к вечерней молитве, к ужину, улицы опустели — остались, пожалуй, только булочники, продающие хлеб вечерней выпечки. Ночные цветы издают острый запах. Домашние ящерицы спускаются вниз, чтобы коснуться безмолвной потемневшей земли. Но после ужина улицы снова наполнятся людьми и оживут: дети будут играть на булыжной мостовой, влюбленные будут перешептываться через зарешеченные окна, кареты покатят на набережную. Уличные торговцы зажгут свечи и примутся жарить на углях каштаны и кукурузные початки; он почувствовал, как запахло горячей корочкой рисовых лепешек, только что снятых с огня, завернутых в листья банана, посыпанных деревенским сыром, политых кокосовым маслом, — их едят, запивая чаем из больших чашек. Сейчас начало декабря, и старики уже, наверное, принялись мастерить яркие фонари к рождеству. В его родном Бинондо вечер кончался, когда по улицам проходили, распевая псалмы, процессии прихожан со свечами и флагами. Это было как бы второй вечерней молитвой, сигналом ко сну. После этого по пустынным улицам бродил лишь сторож с фонарем, мерно выкликая время. Обычно он засыпал под его протяжные крики и, просыпаясь, думал, что все еще слышит их, но на самом деле он слышал уже крики рыбаков, которые, проплывая на лодках по каналу, тянущемуся за домами, громко предлагали ночной улов к завтраку.
Он мысленно отправился по каналу сквозь светлеющий город, мимо поросших мхом торцов старых домов, с низкими, выходящими на канал террасами, на которых, раздеваясь для утреннего купания, перекликались друг с другом мальчишки; мимо огромной квадратной площади с высокими пальмами, где стояла табачная фабрика, как будто сотканная из кружев и похожая на мавританский дворец, и было множество книжных лавок, мелких типографий, похоронных контор; а через площадь спешили женщины, прикрыв лицо черными вуалями, и исчезали в дверях церкви — самой темной в городе и густо заселенной летучими мышами; обогнув площадь, канал расширялся и вливался в китайский квартал — здесь течение замедляли целые островки водяных лилий, над водой низко висели мостики, по которым сновали китайцы с косами; над головой высились крыши пагод, в бесчисленных христианских святилищах на залитых солнцем тротуарах горели красные свечи; по мере того как разгорался день, шум кругом нарастал — теперь он был уже в сердце Манилы, в Санта-Крус, районе торговцев, ювелиров и самых тщеславных людей города; здесь возвышалась закопченная церковь, и с ее колокольни свисали пучки сорной травы, а перед церковью расстилалась маленькая площадь, где во время октябрьских религиозных праздников прохаживались увешанные драгоценностями надменные женщины из богатых семейств; справа от него была Эскольта с ее небольшими элегантными магазинами и потоком фешенебельных экипажей, а впереди канал вливался в Пасиг, реку, в которой жили соблазнительницы-русалки — под водой часто поблескивало золото их кубков и блюд; и вот он снова на реке, на коричневых водах этой самой ему дорогой из всех рек его родины, на реке, через которую переброшены три моста и на которой толпятся суда; двигаясь по реке дальше, к морю, он видел по левую руку в самом устье старый город — окруженный стенами, «благородный и навеки преданный короне» Интрамурос; легендарные ворота, бастионы и башни проплывали сквозь его сердце, сияли в солнечном свете, а он уже был в бухте, в фиолетовом море, и перед ним возвышались горы, напоминавшие очертаниями спящую женщину, а за его спиной пламенел в полуденном солнце весь прекрасный любимый город — город, который он охранял даже сейчас, здесь, на этом горном перевале, и ради которого он отправился умирать так далеко — на край земли, в глушь высоких и холодных северных гор, окутанных мокрыми туманами, — и он сказал себе, что в конце концов человек осознает, что сражался не за честь знамени и даже не за народ, а всего лишь за один город, за одну улицу, один дом — за разноголосый шум на канале по утрам, за панораму крыш, залитых полуденным солнцем, за аромат какого-то одного ночного цветка.
Он сказал себе, что в конце концов человек осознает, что готов умереть не ради великого будущего, но ради своего маленького личного прошлого; и, кончив ужин, он взял револьвер и пополз назад к обрыву. Солнце уже коснулось линии горизонта, внизу лежал залитый светом перевал, а из долины поднимались сгущавшиеся сумерки. Он направил бинокль к подножию горы: бледно-зеленые купы деревьев, круглые и плотные, как капустные кочаны, замерли, тесно прижавшись друг к другу, но тьма под ними мерно колыхалась, и он увидел поднимавшуюся над рощей пыль. Весь склон горы двигался.
Он обернулся: из-за стволов высунулись несколько голов, кивнули ему и опять пропали. Сжимая револьвер, он подполз ближе к обрыву и впился глазами в опушку леса прямо под собой. Солнце опускалось в море, в тишине он слышал, как над головой гудят сосны. Распростершись на краю обрыва, он ждал, прижавшись губами к рукоятке револьвера, и молил бога, чтобы поскорее стемнело.
Тишину вспорол выстрел, и кровь застыла у него в жилах, потому что звук этот донесся не снизу, а сзади. Мгновенно повернувшись, он услышал еще несколько выстрелов, увидел, как один из его людей выскочил из-за сосны и рухнул на землю, а следом за ним из гущи сосен выбежал высокий чужой человек; он поднял револьвер и выстрелил — американец упал. Внизу появились американские солдаты — они карабкались вверх по голому склону, а скалы содрогались от разрывов снарядов. «Держите перевал! Держите перевал!» — крикнул он своим людям, быстро поднялся и помчался к соснам, потому что увидел там еще одного американца, перебегавшего от дерева к дереву. Рядом просвистела пуля, он бросился на землю, но тут же снова вскочил и выстрелил, прежде чем это успел сделать американец — тот обхватил ствол сосны в последнем страстном объятии и сполз на землю. В темной глубине леса он услышал иностранную речь и, снова упав на землю, пополз на шум. За его спиной грохотала битва на перевале, спереди доносились журчание горного ручья и топот бегущих ног. Он присел на корточки за деревом и всмотрелся в сумрак. Вначале ничего не было видно, потом ему показалось, что деревья отделяются друг от друга и движутся к нему; прижавшись к сосне, он ждал, наблюдая за приближающимися огромными тенями. Когда треск веток под их ногами загремел в его ушах как раскаты грома, он наклонился вперед и начал стрелять. Он стрелял размеренно, упорно и отрешенно, зная — хотя он принял решение умереть сражаясь, — что и храбрость и героизм теперь бессмысленны. Перевал потерян, его люди погибли, а он теперь тщетно сражается с лесом. Сумрак свистел пулями, но деревья по-прежнему приближались к нему, неубитые, и тогда он в отчаянии вскочил, чтобы броситься на них, но боль пронзила ему живот, он почувствовал, как жаркий огонь проедает его внутренности, и, уже падая на землю, услышал, как весь лес мчится мимо с победным кличем.
Звуки битвы стихали, становились слабее, и теперь до него доносилось только стрекотание насекомых да журчание ручья. Шум воды вызвал у него страшную жажду. Он открыл глаза, но увидел лишь тьму, за которой ему чудилась вода. Он пошарил вокруг руками и нащупал ствол дерева. Цепляясь за него, он встал и заковылял на шум воды. Вскоре он увидел вдали поблескивающий ручей и побежал к нему, но споткнулся о корень и упал лицом вниз. Тотчас же боль в животе снова обожгла его. Скорчившись, он застонал, перевернулся на спину и увидел звезды, мерцавшие между ветвями сосен. Он смотрел на звезды с изумлением, с радостью: наконец-то ночь — значит, и он выполнил свою задачу. Там, высоко наверху, Республику пронесли через дикие горы, в безопасное укрытие.
