Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2007)
Ивинская, по выражению А. И., «материализовалась», то есть, видимо, погрубела. Цветаеву почему-то неприятно поразил тот факт, что, распределяя торт, куски побольше она подкладывала Борису Леонидовичу. Хотя «Ольга материализовалась», А. И. убедилась, что любовь еще осталась. Вероятно, в это время или несколько раньше Пастернак написал свое стихотворение «Нобелевская премия», которое я незадолго до этого рассказа А. И. прочитал ей. «Как странно, — прервала она меня после первой строчки („Я пропал, как зверь в загоне”), — ведь так начинается стихотворение Айхенвальда». — «Юлия Исаевича?» — спросил я. «Да». — «Но разве он писал стихи?» — «Конечно!» (с оттенком удивления моему незнанию). Возможно, она спутала Юлия Айхенвальда с его внуком, автором стихотворения, начинающегося строчкой: «Я, как бык, попавший в клетку...» (стихи Юлия она читала и ценила).
Еще когда она была в ссылке (1949 — 1950 годы), Б. Л. прислал ей машинопись начала «Доктора Живаго». Ей не понравилось («очень слабо»). Я спросил — почему, и она подробно объяснила: «Все отдельные сцены хороши, как всегда у Пастернака, а романа не получилось. Говорит он свои мысли и вкладывает в их (персонажей. — М. С. ) рот. Это не роман: мертвые люди; он не умеет писать живых людей… Есть прелестные места, где встречаются люди, разговаривают. Вещь начинается с нелепости: шкаф падает на людей (тут она несколько ошиблась: так начинается не вообще роман, а третья часть первого тома. — М. С. ). Шкафы падают на людей, но романы с этого не начинаются». И в одно из наших последних общений с ней (май 1993 года): «У него все герои говорят одним языком43… Все-таки это политическое решение» (о присуждении Пастернаку Нобелевской премии). О его смерти: «Борис мучился полчаса. Он сказал: у меня рак легкого; так и оказалось, а подозревали второй инфаркт». За две недели до его смерти А. И. прислала ему святой воды из чудотворного источника, которая «ему особенно помогла»: предсмертные мучения были недолгие. Зинаида Николаевна колебалась: давать — не давать. Кто-то сказал: давать непременно, — и дали. Ариадна об этом Анастасии Ивановне: он как бы причастился Вашей водой. Когда были похороны, то чекисты хотели силой утащить тело, и уже один из них пробирался к Б. Л., но Станислав Нейгауз, стоявший рядом, оттолкнул злоумышленника, и он полетел. И ничего не вышло из этой затеи быстро втолкнуть гроб в литфондовский автобус и отвезти на кладбище. Молодые люди, сменяясь, донесли его до места упокоения…
Три ареста и семнадцать лет лагерей и ссылки заставили Анастасию Ивановну быть предельно осторожной, в том числе и при написании мемуаров. Тем более, что эта книга с таким трудом пробивалась в печать в годы, когда о политических репрессиях нельзя было и упоминать. Не удивительно, что для тех, кто ничего не знал о ее судьбе, было неясно при чтении «Воспоминаний», почему она ничем вроде бы не помогла своей сестре, попавшей после приезда в СССР в труднейшее положение. Поэтому среди сотен писем читателей, приходивших к ней со всей страны, где помимо забавных («стихи у нас пишет вся семья, вот почитайте стихи нашего сына-шестиклассника» — и веер листочков) были и письма с недоуменным, почти гневным вопросом: «Где Вы были, когда умерла Ваша сестра?» На такие слова Анастасия Ивановна отвечала открыткой: «В ЗАКЛЮЧЕНИИ».
Это было необходимое разъяснение. Возмущение же охватило ее однажды, когда какая-то посетительница, услышав ее рассказ о лагерном прошлом, неосторожно заметила: «Вы бы описали это: интересно было бы почитать». — «Интересно?! Пусть сейчас не так, как прежде, но все же вы сделайте что-нибудь, посидите с ворами и проститутками, а потом опишите…»
Мы не задавали неуместных вопросов, а слушали и, когда можно было, записывали ее разговоры. Мы — это я и моя мама Ольга Владимировна Трухачёва — родственница А. И. по ее первому мужу Борису Сергеевичу Трухачёву. Все записывалось тут же, иногда переспрашивали, уточняя ее слова. Анастасия Ивановна скорее мирилась с этим, чем одобряла. Лишь однажды, начав рассказ о трагическом лагерном эпизоде, воскликнула: «Не записывайте о NN: у него еще есть родственники. Вы даете мне слово? Ведь если у вас найдут запись, то заставят признаться, от кого вы это получили. Вы должны знать, гражданином какой страны вы являетесь». Я обещал. К своему удивлению, после смерти А. И. этот рассказ во всех подробностях (включая фамилии) я увидел в одной из трех книг44 о ней. (Автор этой же книги пишет, что как-то приходила к А. И. с магнитофоном в сумке.)
Осторожность у А. И. переходила в страх. Так, во время передачи в ее квартире кому-то «Доктора Живаго» (начало 80-х годов) при попытке назвать роман она молча показала на стены, имеющие уши, заметив: «Хотя я и не думаю, что сейчас за это преследуют». Потом этот жест не раз повторялся при самых невинных разговорах. И в то же время могла, увидев на улице овчарку, громко сказать: «Вот такие собаки нас охраняли! Они бегали вокруг зоны, так что зеки видели окружающий мир через их живую изгородь».
Замятин писал в одном из рассказов , что сны — это единственный мир, где люди свободны. В случае А. И. Цветаевой он ошибся. Ее мучили кошмары. То ее преследуют, то не может выбраться из лабиринта, то остров с крошечным окошечком, но сидящая там женщина ответа не дает. В одном таком сне она попросила помочь какого-то военного, представившись членом СП. Он взглянул на нее (смесь любопытства и сожаления) и ответил: абсолютно ничего нельзя сделать. «Зачем я сказала так, — подумала А. И., — теперь меня, совершенно ясно, не выпустят отсюда». Она добавила, что утром не было облегчения, как обычно бывает, когда понимаешь, что это лишь сон. На вопрос моей мамы: «Это воспоминания лагеря?» — ответила: «Безусловно»45.
Очевидно, между ними довольно быстро установилось доверие, что позволило маме задать первые вопросы о Солженицыне уже через месяц после их с А. И. знакомства в апреле 1982 года. Возможно, присущим Анастасии Ивановне чувством всепрощения, в том числе и по отношению к палачам, можно объяснить ее несправедливые слова об опальном писателе: «Он все злится, а я вот — нет». Тут же спохватилась, что так сказала. Позже мы узнали, что она не любит, когда кто-то кого-то осуждает; говорит тогда: «У каждого свои грехи, и пусть они отвечают за эти грехи, а мы будем каяться в своих».
Однажды она рассказала, как, не подписав никаких «признаний» после трех с половиной месяцев тюремного заключения, удивила утомленного следователя предложением: «А вы попробуйте физическое воздействие или посадите в камеру с людьми, так „обработанными”, я тогда узнбаю, что я могу вынести», и неожиданно, уже обращаясь к нам, завершила: «Вот почему я не читаю Солженицына, хотя мне интересно было бы прочесть, — ведь могут захватить и задать вопрос, откуда это получено». Речь шла о произведениях Солженицына, опубликованных тогда за рубежом: «В круге первом», «Август Четырнадцатого», «Архипелаг ГУЛАГ». «А „Один день Ивана Денисовича”?» Анастасия Ивановна вздохнула: «Что „Один день”. Там сказано: сон, а главное <в тюрьме> происходит ночью. Вдруг входят: „Иванов!!” Иванов вскакивает, называет свое ИО. „С вещами <то есть на этап>”. А потом, Иван Денисович и до лагеря занимался физическим трудом. А другие? Например, профессор-египтолог жаловался, что народ <в лагере> не воспринимает искусства, историю: „Уж я пытался популярно объяснить — им это неинтересно”. Или немецкий барон, который рылся на помойке, выискивал картофельные очистки, отваривал их и ел». Из дальнейшего ее рассказа о лагерном быте мы узнали, что, как и Иван Денисович, она подрабатывала в лагере поделками.
Самого Солженицына она не видела, но в сентябре 1992 года в Переделкине, куда она ездила вместе со своим многолетним другом поэтессой Е. Ф. Куниной, мы вдруг услышали от нее: «Женя, где меня познакомили с женой Солженицына? Она мне показала фотографию четырех сыновей и старика мужа; он лохматый, с бородой. Я себе его представляла таким европейцем, а он как мужик из Древней Руси». Позже выяснилось, что встреча А. И. с Н. Д. Солженицыной состоялась в Доме-музее Марины Цветаевой (Борисоглебский переулок) во время его освящения 20 июля 1992 года. В записи об этом, сделанной А. И.46, их беседе отведен один абзац, где так передано впечатление о Наталье Дмитриевне: «Красивое мужественное лицо, умный взгляд. „Хорошая была ему подруга!” — подумала я».
Как-то я ей сказал, что Солженицын при высылке, по рассказам, не желая ни за что покидать Родину, отбивался руками и ногами от тех, кто волок его к самолету. Будучи человеком дюжим, он, вероятно, наставил немало синяков, а чекисты на сей раз были бессильны, учитывая приказ свыше: ни одной царапины у высылаемого не должно быть. А. И. улыбнулась: «Очень правильно он это делал!» Раз она заметила: «Я даже должна быть благодарна за то, что меня арестовали: я много увидела совершенно по ту сторону ущелья». Эта ее фраза перекликается со словами Солженицына «БЛАГОСЛОВЕНИЕ ТЕБЕ, ТЮРЬМА, что ты была в моей жизни!»47.
