Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека
"Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант", Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: "инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых". Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля – занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол
"сачковать" (отлынивать от работы).
Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле "Застава богатырская", как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто – на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не
Алеша… Все мы трое – сачки страшные, не зря нас Пупин костерил.
Еще и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали.
Разгильдяи. Рассвистяи.
Глава 40.Пилорама
Командование полка решило построить новые учебные классы. Для строительства понадобились доски. Дешевле всего обходилось собственное их производство: группу солдат отправили в командировку на станцию Голенки, где была пилорама. Ребята распускали там на доски лес, привезенный по железной дороге, и уже готовый тес возили в Чернятино на машинах полка. Большинство в этой группе составляли солдаты из взвода связи – ближайшие коллеги "разведчиков": у нас ведь даже комсомольская организация была общая, и я был ее комсоргом.
Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, – как на
"гражданке". До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.
Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину – хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном
Сталинграде. Говорили, что здесь в бомбежке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошел с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.
Голенки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то поселок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату – водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофера. Приехали к пилораме тепленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты
Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук,
– всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…
Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофер резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор – кто успел, тот спрыгнул, отделавшись легкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьез – отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.
А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.
Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со "стариками"-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока.
Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьем, так катаньем, а сживет со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.
Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта
Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном все не приходил из Москвы приказ о присвоении звания "микромайоров" (так в шутку называли младших лейтенантов – чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный).
Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных "тревогах", невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…
И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в ее состав.
Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька
Пасальский, еще несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного – лейтенанта Бучацкого. Жильем нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части.
Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом – только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук
– с пальцев слазила кожа, кисти рук болели, но приходилось работать, не обращая внимания на боль.
Работа на пилораме несложная, но тяжелая. Возле сарая, в центре которого находилась сама пилочная машина, лежали штабелями бревна – прямые древесные стволы с уже обрубленными сучьями. Мы, несколько человек, накатывали бревно на вагонетку, затем по рельсам подавали его комлем вперед, к самой пилораме. Вертикально расположенные пилы, мерно снующие сверху вниз и снизу вверх, распускали ствол на доски, с обеих сторон бревна образовывались при пилке два горбыля. Мы складывали все это поодаль, а когда приезжала машина, грузили доски на нее. Садиться наверх было теперь строжайше запрещено, да мы и сами не пытались… Вся работа с утра и до вечера протекала на морозе, мы сильно мерзли, а отогреваться бегали в кочегарку, где была котельная и парогенератор, вырабатывавший электроэнергию для работы пилорамы. Здесь всем распоряжался уродливый и свирепо-добродушный "Джага" – так, именем одного из злодейских персонажей индийского кинофильма "Бродяга", мы называли кочегара. Он забавлял нас историями, из которых я запомнил одну. Дело было, еще когда Джага перед войной служил на действительной.
– …И был у нас один красноармеец – переросток 27-ми лет, – рассказывал кочегар, попыхивая цигаркой, свернутой из газеты с нашей солдатской махрой, которой мы щедро его угощали.. – Не знаю, как так у него получилось, но он в свои годы был еще целка. Да-да, ни с одной бабой не спал, живой п… не видал.
И вот однажды отправили этого парня поездом в командировку. Он в дороге познакомился с какой-то шалавой, и она его сумела расшевелить. Разговелся наш тихоня. Но за один только этот раз приобрел редчайшую венерическую болезнь – "испанский воротничок".
Есть сифилис, есть триппер – он же гонорея… есть, говорят, какая-то третья венерическая болезнь. А этот "воротничок" – четвертая. И чтобы от нее вылечиться, надо надолго отказаться от баб вовсе. Вот так подзалетел наш чистюля!
Отогревшись у Джаги, снова шли работать. Дело происходило в двух шагах от железнодорожной станции, где была и крошечная забегаловка, в которой продавалась водка в розлив. Намерзшись, мы были готовы пренебречь всеми запретами, чтобы согреться. Но выпивке препятствовали два обстоятельства. Одно – это шаставшие по станции патрули. В первый раз войдя в этот "шалманчик", я было уже заказал себе "свои боевые сто грамм", как вдруг вошел патруль: офицер и два солдата. Стакан с порцией "особой московской" был для меня уже налит, но буфетчица не успела его мне протянуть, а я не успел уплатить. Только это и спасло меня от "губы", да еще то, что офицер попался не вредный.
Второй же помехой в употреблении спиртного было для нас для всех почти полное отсутствие денег. Но тут судьба проснулась и позаботилась о нашем винно-водочном удовольствии.
Через несколько дней пребывания в командировке, в один из субботних дней, которые еще не были тогда выходными, прибежали в наше жилище несколько наших же хлопцев с таким заманчивым известием: они договорились со станционным начальством разгрузить вагон с минеральными удобрениями, прибывшими с Кольского полуострова.
Станция за сверхнормативный простой вагонов платила большие штрафы, и у железнодорожников был "безлюдный денежный фонд" на необходимые случаи оплаты. То есть, проще говоря, "живые" наличные деньги.
Несколько человек согласились поработать в виду наступавшего воскресенья, и я был в их числе.
На одном из задних путей стоял специально отогнанный туда огромный пульмановский вагон, весь чуть не до потолка загруженный порошком кольского суперфосфата, о котором я так много слышал на уроках географии буквально с 4-го класса, что даже кое-что запомнил.
