Арман Лану - Пчелиный пастырь
Им остается только позавтракать, что они и делают на авеню Араго, напротив фонтана, в ресторанчике, где на столах свежие скатерти в красную и белую клетку.
В Праде звонят два часа, Эме с Христиансеном ждут у гаража, как вдруг, скрипя всеми четырьмя шинами, тормозит какой-то тараск[109] и останавливается так, как это делается в вестернах. Хозяин гаража приземист, весь пропитан смазочным маслом. И на этом лице, темном, как у кочегара, на лице, где розовато-белые морщинки вырисовываются все до одной, засверкали глаза, когда посетители заговорили о Пчелином пастыре. Им надо было сразу же сказать, что речь идет об Эспарре! Они вместе были призваны. От Эспарры удрала его шлюха, когда он еще делал эспадрильи! Эспарра, конечно, не знает, что он стал владельцем гаража под Канигу в сорок первом.
К великому неудовольствию хозяйки-мегеры, содержатель гаража — Камо — впускает их в дом. Должно быть, дому этому уже лет сорок, при входе в него и сейчас еще видна реклама, на которой драгун, склонившись над велосипедистом, расхваливает автомобили «пежо».
— Тереза, самого лучшего вина! Эти господа — друзья Капатаса.
И так как толстуха брюзжит, он орет:
— Думаешь, если этот дуралей оказался тряпкой и не устерег свою потаскуху от всяких таможенников, так и ты можешь тут командовать!
Поджав губы, Тереза приносит банки из-под горчицы и бутылку, а затем удаляется; глаза ее предвещают грозу. Они пьют великолепный гренаш.
— Можно подумать, что пьешь «Богородицыны слезки»!
Механик вытирает рот тыльной стороной руки, они идут к «ситроену» и вытаскивают злосчастный бак. Ржавое железо рассыпается при первом же повороте отвертки.
— Он слишком много пил на морозе — вот и заржавел!
При мысли, что то же самое могло произойти и с его желудком, он корчится от смеха.
— Если бы она тогда меня послушала, эта чертова шлюха, жена Эспарры! Ему еще повезло, что он от нее отделался, хотя и обзавелся рогами миурского быка!
Неожиданно он помрачнел и заговорил уже профессиональным языком:
— Черт подери! Да где я достану вам такой радиатор — это же модель двадцать восьмого года!
Они садятся в «ситроен» и проезжают Прад; едут они по долине, слева гора, справа Конфланская равнина. Река плещется под крепостными стенами прекрасной Вильфранш. Хозяин гаража заезжает к одному из своих собратьев. Безрезультатно. Через Корнейя они снова направляются в Верне.
С самого утра они огибают Канигу по маршруту, похожему на большое латинское «С», только повернувшееся на 90°. Им хорошо видна гора Пайраль. С высоты двух тысяч метров спускаются на дорогу органные трубы Конка, переливаясь всеми оттенками меди, олова и золота. Дух захватывает при виде каменной громады, парящей в воздухе. Канигу так близко, что кажется, можно разглядеть резвящуюся козочку на вершине этого Казбека Пиренеев, ожидающего своего Прометея.
Отъехав от Верне на километр, они попадают на кладбище автомобилей. Осмотрев два-три автомобиля, Камо останавливается перед испанским грузовиком. Лицо его лучится смазочным маслом и радостью. Он снимает с грузовика радиатор, предварительно простучав его клещами. Теперь остается кое-где подпаять — и дело в шляпе. В шесть часов Эме и Христиансен снова трогаются в путь с полными желудками и с полным баком бензина, с четырьмя ящиками благоухающих абрикосов и с новенькой свечой в двигателе. Только вот со сцеплением наш чудотворец ничего не смог поделать.
При выезде из Бультернера ефрейтор узнает их и пропускает. В сгоревшем лесу уже и следа нет «Положения во гроб», который гнал на пастбище черных коз.
Когда спасенный караван, приветствуемый мальчишками Вильфранш-де-Конфлана, проехал сарацинский поселок, Эме и Христиансен, как родного брата, узнали терракотовый город, опоясанный крепостными стенами и сразу выведший их в долину Ротха. Сеть пенистых потоков, берега которых частенько недоступны даже для вошедшего в раж рыболова, уносят воды гиганта.
Мамаша Кальсин и Сантьяго — даром что испанец был самый настоящий красный — молились всем пиренейским святым — святому Ферреолю, святому Женису, святому Авентену, святому Планкару, святому Лезье, святому Беару и многим другим, включая и святого Назария, — о том, чтобы выдержал радиатор, прилаженный старым товарищем Эспарры.
Они добрались до Саорры, высокомерной, потому что она лежит выше всех и господствует над рекой. Жизнь тут шла своим чередом, были открыты бакалейная и мясная лавки, булочная, кафе, школа и почта. Крестьяне — ровесники Капатаса — поболтали с Пастырем о том, о сем. И было ясно, что если разглагольствования Эспарры могли показаться стороннему наблюдателю чересчур сентенциозными и даже театральными, то у своих соотечественников он находил отклик. Таковы каталонцы. Капатас получал информацию по дороге — новости о высокогорных пастбищах, о цветении, — словом, узнавал всю местную хронику без помощи радио и прессы и в то же время заключал кое-какие сделки, не имеющие отношения к службе Риккетти.
В то время дорога была проезжей от Вильфранш до Саорры и трудной от Саорры до Пи, где она и кончалась. Моторы и подвески страдали, атакуя восточный фланг Пюиг-дес-Трес Эстеллес (разумеется, то были три звезды волхвов), кружевом вырезанный в зеленом небе. По другую сторону Ротхи вырисовывались сторожевые башни, сестры Мадлош и Массана, подобно башне Гоа, охраняющей Сен-Мартен — легендарное аббатство монахов-воинов, основанное графом Гиффром; орлиное гнездо, укрывшееся в потрескавшихся складках древнего плаща Канигу.
Неожиданно показался Пи. На высоте тысяча метров этот поселок стоял на самом краешке цивилизации. Дальше между Пн и границей, которая была от него всего в десяти километрах — на расстоянии полета стрижа, — находилась лишь деревушка Манте, в ту пору вклинивавшаяся в чужую землю. Почтальоны, охотники, таможенники, жандармы, пастухи, дровосеки ходили по узкой, крутой тропе погонщиков мулов. Над Ротхой нависали старинные дома, вцепившиеся в левый берег, угрюмые, несмотря на еще многочисленные фруктовые сады. Они остановились на площади, словно передвижной зверинец.
Они разбили лагерь, не дожидаясь Толстяка Пьера, который, вероятно, был еще у Вильфранш. Ульи надо было расставить подальше один от другого. Этого требовали местность, высота, цветение. Самый большой надо было поставить над Пи. Дорога шла над деревней цвета сиенской земли и внезапно обрывалась перед дикими овсами, в которых ветер отплясывал сумасшедший танец. Это и впрямь был край света.
Здесь просека разветвлялась. Ее главная ветка карабкалась к перевалу Манте, другая вилась по склону холма к Заброшенной Мельнице, находившейся отсюда километрах в двух. Там была запруда, которая питалась водами потока. Над ней стояла водяная мельница, почти разрушенная, поросшая мхом. Заброшенная Мельница свидетельствовала о том, что гора необитаема. Только вызванные войной нехватки могли немного оживить этот край. Мясо стало редким продуктом, а чтобы добыть дров, надо было, словно в стародавние времена, изрядно попотеть. Для земли, как и для людей, существует лишь один закон: спрос и предложение.
Этот уголок был укрыт от резких ветров, которые кружат высоко в горах, — то шло на пользу растительности — орешнику, тополям, ясеням, ивам, березам. Яркая зелень травы заставляла вспомнить об Ирландии. Цветы росли здесь в изобилии — эспарцет с розовыми, торчащими вверх метелками; шалфей с его красными цветами, о которых поют в романсах; тяжелые гиацинты, голубые и розовые дамы-патронессы; тигровые лилии и только что распустившиеся царские кудри с золотыми тычинками; воспетый поэтами желтый и белый донник; телесного цвета тимьян и множество других цветов, о которых Капатас говорил, что они могут даровать счастье в браке и при рождении и помогать страждущим и путешествующим.
Только тот, кто знал о существовании этого ковра халифа, который занимал около гектара и который со всех сторон обступал черный лес, мог рискнуть подняться сюда. Лачуга мельника с потолком из буковых балок сохранилась. Окно с источенными древоточцем ставнями выходило на живописный овраг. Тень и солнце; прошел дождь, короткий проливной дождь. Солнце заткало его своими муаровыми лучами, и над склонами гор вспыхнула радуга. Далеко, совсем далеко, на самой радуге, резвились барашки, которые объедали с нее красную полосу, а пастухи-акробаты ходили по натянутым канатам дождя.
Когда Лонги начал спускаться в Пи, где Капатас разместил свою штаб-квартиру, ему показалось, что он вот-вот задохнется. Эме учился жить так, как живет в горах насекомое. Он привык к морю и считал, что высота, прославляемая за то, что она «открывает горизонты», напротив, заслоняет их. Там, где он предполагал увидеть открытое пространство, его со всех сторон окружали стены. Он еще не знал, что просторы, тянущиеся, насколько хватает глаз, открываются только с плато или с вершин. Горы, ущелья, теснины, цирки, расселины — ты словно в заточении.
