Виталий Щигельский - Время воды

Она шла ровно по центру зала, шла прямо на меня, не огибая препятствий, они как-то сами исчезали с линии ее маршрута. Она была выше среднего роста, стройная, сильная, с такой тонкой талией, которая бывает только у манекена в дорогом магазине. В черном платье до пола, чрезвычайно открытом, с черными волосами. В соответствии с выбранным стилем у нее были большие глаза того же всепоглощающего черного цвета. Смотреть в них — значило превратиться в камень, в лишенное мозга чучело. Однако я смог оторвать от них взгляд, потому что… потому что главным в ее лице были губы. Именно губы дали мне понять, что она здесь ради меня, и все мои попытки скрыться, исчезнуть, оказать сопротивление или убежать обречены на неудачу.

Я знал о женщинах много, в основном это была всякая дрянь. Я знал, что современные женщины нестоящие и ненастоящие. Я знал, что чем выше качество мазей, помад и запахов, чем легче и податливее материал имплантатов, чем выше мастерство микро-хирургов, тем быстрее и охотнее женщина превращается в самодвижущуюся скульптуру, интимные отношения с такой носят сугубо технический характер. Но она… явно была другая.

— Коньяку? — спросила она.

— Почему бы и нет? — мне было стыдно признаться, что я в завязке.

— Меня зовут Катя, — сказала она.

— Виктор, — я не собирался вставать, но встал. — Пойдемте к столу?

— Ну нет, там такая свалка… Эти господа и их так называемые дамы жрут, как свиньи. Или это не господа?

— Вероятно… не знаю…

Я не мог «услышать» ее истинных мыслей, то есть, вполне вероятно, мог, но отчего-то совсем не хотел. Я вдруг захотел положиться на ненадежную интуицию. И сказал, понижая голос, чтобы казаться увереннее:

— Но здесь нет другого места, где можно раздобыть спиртные напитки.

— Думаю, есть. Одно такое место есть точно. Идите за мной.

Не дожидаясь согласия, Катя развернулась ко мне спиной и пошла к противоположной стороне зала, где устроился ряд бело-серых колонн. Я тронулся следом, часто моргая. Но моргание не помогало. Медленный танец ее полусфер, обернутых черным шелком, загипнотизировал меня, как кролика.

Катя остановилась в промежутке между мрамором стены и колонны. Ягодицы послушно замерли. Я, в свою очередь, смог перевести дух.

— Встаньте здесь. Прикройте меня.

Прежде чем я понял, волна шелка поплыла вверх, увлекая мой взгляд, забирая разум. Между ажурной резинкой чулка и шелковистой кожей я увидел плоскую фляжку, чуть меньше той, которой я пользовался когда-то на складе. Через мгновение виденье закончилось: ткань заскользила вниз по ногам, беззвучно искря (или это мерцало в моих глазах), и укрыла собой все тайны. Все, кроме одной: фляга с коньяком оказалась у нее в руках.

Я закашлялся.

— Не нужно так напрягаться. Пейте, — сказала Катя, протягивая флакон.

«Косберг все узнает и не простит. С другой стороны, может, и не узнает. Главное, правильно настроить себя и не думать при нем о пьянстве с восторгом», — подумал я. А подумав, отвинтил пробку, сделал глоток, другой, третий и почувствовал, что не могу остановиться.

— Однако… — протянула она, когда я передал ей пустую жестянку.

Я не разобрал: восхищение это или насмешка?

— Извините, задумался. Очень жарко сегодня, сильная жажда.

— Понимаю. А я вот что хотела спросить у вас, — ее хищные губы оказались возле моего уха, которое, судя по ощущениям, стало горячим и красным. — Вы хорошо танцуете вальс?

— Я? — я снова закашлялся, неловко отодвигаясь.

— Именно вы, Виктор, именно вы. Не хотите танцевать — давайте уедем.

— Я не могу. То есть, конечно, — я согласился, хотя понимал, что совершаю ошибку.

Я не знал, в чем она заключается, но в том, что ошибке предстоит стать роковой, я был уверен. Ситуация еще не стала необратимой, можно было найти сотню убедительных причин для отказа — от служения родине до поноса — но в моей голове уже свободно бродили пары коньяка. Так устроены мужчины: они пишут стихи, убивают конкурентов, работают говночистами в две смены, и все это ради того, чтобы выпустить семя, причем чаще всего в никуда.

Она опять шла впереди. Кто-то окликнул меня, похлопал по плечу, пытался ухватить за рукав, но я даже не поднял головы. Я не мог отвлекаться, я неотрывно смотрел, как черный шелк гладит физическое отражение ее янь.

В гардеробе я взялся помочь ей одеться, выхватив у лакея шубу. В результате мне удалось коснуться Катиного туловища в нескольких стратегически важных местах.

— Вася! Вася! Быстрее ко мне! — крикнул я, когда мы вышли на воздух.

Вася подъехал немедля.

— О! — сказала Катя.

Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.

— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.

Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения «Родине» требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.

Я спросил:

— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?

— Я, возможно, хотела бы здесь.

— Хотите выпить? У меня небольшой бар.

— Может быть, не сейчас.

— А я выпью.

— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.

Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.

— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.

Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.

— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.

— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…

— А как же Василий?

— Василий перебьется.

— Но он может все пересказать Косбергу.

— Пересказать что?

— Ну, вот это…

— «Это» он не сможет пересказать…

Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.

Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…

Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.

Я лежал на голубом кафеле рядом с белоснежной мраморной ванной, полуобернутый половым ковриком, расслабленный и малокровный, то ли похмельный сатир, то ли недобитый Марат.

Вокруг меня сконцентрировалась вязкая ватная тишина. Изредка ее тяжелая вязь сотрясалась падением водяных капель, которые, словно почки весной, набухали на кончике крана. Набухнув как следует, они с чмоканьем отрывались, с тупым безразличием летели вниз и разбивались в блестящую пыль о твердый холодный мрамор.

Острое желание вспомнить, что же все-таки произошло, заставило меня подняться на четвереньки, то есть перейти с уровня насекомого до животного уровня, что было уже неплохо. Чтобы стать человеком, мне нужно было добраться до бара «Гена и Фима», где было все достаточное и необходимое для возобновления и продолжения разумной жизни.

Сходу встать и пойти, держась ровно и прямо, как плоскостопный курсант кремлевской дивизии, я не решался. Но ползти было долго, поэтому я продвигался полупрыжками, как раненый тигр или человек, идущий ради подвига на зияющую амбразуру.

Бар оказался невежливым образом взломан, скорее всего, вчера, скорее всего, именно мной. Внутри было ароматно и скользко от пролитых мимо рта вин. Я тяжело привалился к первой нетронутой бочке и крутанул кран на два оборота, предварительно открыв рот. Приблизительно шестьсот граммов, или три стакана сухого из южной Бургундии, восстановили во мне некое подобие интеллекта. Я закрыл глаза и несколько минут беспечно рассматривал радужные пузыри, плавно колыхающиеся на внутренней стороне век. А затем, когда совсем отпустило, начал последовательно вспоминать вчерашний день.