Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
Напевая, она спустилась по лестнице и окликнула Марию, которая гладила белье на задней веранде.
– Мария, сделайте одолжение, принесите мне какой-нибудь сок. А я включу фонтанчики.
– Хорошо, мисс Белфорд.
Мария улыбнулась своей кривой улыбкой, откинула со лба вьющиеся волосы, поставила утюг и надела на плечики рубашку Мартина. Около нее на веревке висело уже много рубашек, каждая с туго накрахмаленным воротничком и безупречно отутюженными манжетами. Мартин не любил нейлоновые рубашки. По субботам и воскресеньям он ходил дома в каком-то старье, и вид у него был как у бродяги. Для Карла умение одеваться дома было искусством. Правда, он превращал в искусство все, даже любовь. Но, быть может, любовь скорее наука?
В дверях она задержалась.
– Вам, наверное, тоже следует выпить чего-нибудь прохладительного. Возьмите из холодильника, что хотите, для нас обеих.
Мария заковыляла, волоча свою изуродованную ногу по натертому до блеска линолеуму. Мария обожала натирать полы. Элис хотелось после свадьбы оставить Марию у себя, но, к сожалению, Карл не переносил даже одного ее вида.
Мария принесла два запотевших стакана с ананасным соком, они выпили его, и Мария вернулась на веранду доглаживать десятую рубашку Мартина.
Элис открыла дверь с металлической сеткой от мух, вышла и остановилась, печально глядя на сад, где гортензии стали от жары совсем бурыми и даже трава на газоне пожухла. Напевая, она включила фонтанчики, и они стали вращаться, рассыпая вокруг сверкающие, радужные брызги. Увлажненная земля благодарно вздохнула, и у Элис перехватило в горле. Когда она направила струю из шланга на ствол брунсфельсии, дерево осыпало ее дождем цветов, и их аромат напомнил ей, как в одну жаркую ночь они с Карлом лежали под таким же деревом в Лиллипилли, и она опять запела:
Oh Donna Clara, ich hab' dich tanzen gesehen,Und deine Schonneit hat' mich toll gemacht, –
но, входя на веранду, сфальшивила на последнем такте.
Мария, побледнев, замерла с утюгом в руке и уставилась на Элис широко раскрытыми глазами. Затем она медленно опустилась на стул. Элис показалось, что ей стало дурно.
– Мария, у вас ужасный вид! Это от жары. Поставьте утюг, отдохните.
Элис принесла ей стакан холодной воды. Мария залпом ее выпила, стакан дрожал в ее натруженных руках.
– Ничего. Просто я немного… возможно, из-за жары. Если позволите, я доглажу завтра.
Тыльной стороной ладони она откинула со лба волосы.
– Ну разумеется, – ответила Элис. – Вы не должны себя так изматывать.
– Люблю работать.
– Любите или не любите, но вы не должны работать до потери сознания, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. А сейчас пойдите и прилягте. А может быть, просто уйдете пораньше домой? Вам вовсе не нужно ждать мою племянницу. Она пообедает у соседей. Я позвоню миссис Мандель.
Мария посмотрела на нее своими непроницаемыми глазами.
– Пожалуй, я пойду.
– Но сначала немного отдохните, и я подвезу вас до станции. Возьмите для дочки эту коробку с платьями Лиз. Она не тяжелая.
Мария хмуро поблагодарила ее.
Элис постояла у телефона. Она уже несколько недель не виделась с Карен. Ее мучила совесть, но она боялась обидеть Карла: к Манделям он испытывал настоящее отвращение.
В голосе Карен прозвучало удивление, но она, как всегда, была мила и дружелюбна.
– Ну разумеется, дорогая Элис. Вы же знаете, что мы всегда рады Лиз. Да, конечно, я знаю, что вы были очень заняты. Я и сама не имела ни минуты свободной. Заглядывайте в любое время.
Элис колебалась. Рассказать ей о своей помолвке до официального оглашения? Карл придет в бешенство, если узнает. Она решила не говорить и положила трубку, чувствуя себя виноватой, словно она кого-то предала.
Глава двадцать пятая
Иоганн зашел домой принять душ и переодеться – весь день он провел у Манделей, помогая в подготовке вечеринки по случаю окончания учебного года. Ему было приятно, что его попросили помочь – это сделало его своим. После стычки в Лиллипилли они с Лайшей не раз пели дуэтом, а так как Младший Мак всегда им аккомпанировал, то споров о том, что петь, больше не возникало. Иоганну нравилось петь.
Дядя Карл весьма благосклонно относился ко всем их затеям и даже вручил Иоганну бутылку крепкого хереса – чтобы и ему было что принести на вечеринку.
– Вероятно, твои друзья-студенты притащат только пиво и дешевое вино, так давай поддержим честь дома!
Как мило со стороны старика! Вообще после той ссоры из-за Клуба земляков он стал очень милым. Очевидно, в клуб он ходить перестал – то ли согласился с его доводами, то ли теперь его занимала только помолвка с Элис. Впрочем, неважно, лишь бы он порвал с этой бандой, которая рано или поздно нарвется на неприятности.
Бедный дядя Карл! Он в общем-то вовсе не так уж плох. А теперь, когда Элис окружает его такой заботой и вниманием, он стал куда менее раздражительным. Наверное, он был очень одинок, а одиночество вредно влияет на людей.
За ужином дядя все время расспрашивал Иоганна о вечеринке. Со смехом, но довольно добродушным, он сказал, загибая пальцы:
– Итак, мой племянник будет танцевать в компании с китайцами, индонезийцами, малайцами, сиамцами, филиппинцами, индийцами, да еще в еврейском доме! Ты прав, мир изменился. Надо бы мне постараться идти в ногу. Я вижу, что очень отстал.
Не многие старички так откровенны.
В «Розредоне» горели все огни, играла радиола. Иоганн перешел улицу и, обойдя увитую плющом решетку, вошел в патио. Танцы уже начались, и перед ним замелькали белые лица, черные лица и лица всех промежуточных оттенков. Девушки в сари, саронгах, чонгсамах и в обычных европейских платьях. Дядя Карл прав. Мир действительно стал другим, и Иоганну нравилась его необычность, подчеркнутая светом китайских фонариков. Гигантская гавайская лилия обвивала решетчатую арку, а в ее листве гогеновским розовым цветом отсвечивала бугенвиллия; у стены в горшках стояли багряные рождественские деревья, и ярко-зеленый газон тянулся в глубину двора, туда, где раскидистые кроны застыли, словно декорация на фоне густого, иссиня-лилового неба. Небо здесь было другого цвета, и южные звезды тоже были другими – они были щедрее рассыпаны по небу, крупнее и ярче, и в эту душную декабрьскую ночь казалось, что они ближе к земле. Надо бы узнать, как они называются. Пока человек не знает звезд у себя над головой, он не чувствует себя дома.
Лайша сказала ему, что у них во дворе растет камфарный лавр, и, если раздавить глянцевый лист, на ладони останется запах камфары. Она была весьма сведущей в ботанике, и с ней было очень интересно гулять по Национальному парку. С Лайшей он тоже чувствовал себя своим. Она ему нравилась.
Он никогда еще не встречал такой девушки, как она. С ней он мог говорить обо всем, не так как с другими; но с каждой встречей он начинал все сильнее чувствовать в ней женщину. Догадывалась ли она об этом?
Лайша подошла к двери, ослепительная в своем белом платье, и протянула руки юноше-африканцу, стоящему у стены.
– Потанцуем, Аджали? Научи меня какому-нибудь африканскому танцу.
Аджали закружил ее в быстром танце.
Молодой китаец из Сингапура подошел к Лиз:
– Разрешите?
Лиз ответила ему широкой улыбкой, так красившей ее лицо.
– С удовольствием.
Но прежде чем присоединиться к танцующим, Ли Тон подтянул ремешки на сандалиях.
– Боюсь, я плохой танцор.
– Я тоже, – и Лиз хихикнула совсем как девчонка.
Иоганн подумал, не сентиментальностью ли объясняется то, что он чувствует себя здесь так свободно, как никогда не чувствовал себя ни в доме бабушки, ни в квартире дяди, – точно он освободился от всех старых верований и предрассудков, которыми наградило его прошлое.
Свободен, но им не близок. Хотя они отнеслись к нему дружелюбно и сразу приняли его, они все же сохраняли какую-то дистанцию. И это ему нравилось. Он не хотел с ними сходиться слишком близко. А нужна ли кому-нибудь из них подлинная близость, подумал он, или ее заменяет непринужденность отношений? Как, например, у Лиз и Младшего Мака, отношения которых рано или поздно должны завершиться браком. И тем не менее у них все так обычно и просто: скорее товарищи, а не влюбленные.
Танцуя с Лайшей, он не чувствовал, что между ними есть настоящая близость. Она смеялась, дружески болтала с ним, но и в его объятиях она оставалась только его партнершей по танцу, не больше.
Даже когда они вместе исполняли новую песню, он не мог воскресить то ощущение близости, какое он на миг испытал тогда, в первый день, у мыса Джиббон. Неужели между ними легла непреодолимая пропасть, или же это все та же отчужденность, которую он считал особенностью австралийского характера?
Из-за закрытой двери комнаты Дональда донеслись первые аккорды Императорского концерта. Иоганн тихо вошел в комнату и примостился в уголке дивана, на котором уже сидели Вайдья, Абдул и двое незнакомых ему австралийцев. И после того как смолкла музыка, он еще долго продолжал мечтать. Если бы он мог запечатлеть все эти лица с такими разными чертами, такими разными оттенками кожи! На табурете, у книжного шкафа, – беспокойный африканец Аджали. На подоконнике Младший Мак неслышно перебирает струны своей гитары. Дональд сидит на письменном столе, упершись подбородком в ладони. На полу, на подушке, – Лайша; она внимательно смотрит на Вайдью, смуглое лицо которого кажется еще темнее от белизны рубашки, а белые зубы еще белее от смуглой кожи – его голова словно бронзовое изваяние, созданное индийским скульптором три тысячи лет назад. Если бы дядя Карл был здесь и послушал Вайдью, он излечился бы от своих предрассудков.
