Михаил Балбачан - Шахта
– Так это, что ли, она и есть?
– Она самая, Мусенька, – промурлыкал баритон с грузинским акцентом.
– Кошмар, какой! А он-то, он-то бедняжечка!
«Это они, значит, про Ларису трепались, сволочи!» Настроение испортилось. Он попытался догадаться, что же такое этот тип мог говорить про Ларису. В голову стукнуло, что она секретарша того старого борова, Рубакина, а секретарши, они… Ларочка была весела, как птичка. Она то и дело легонько дергала его за ухо и пеняла, что «великий изобретатель» совершенно ее не слушает. «Знала бы она, какая мерзость у меня в голове!» Свет наконец потушили. Лариса положила головку ему на плечо. От ее волос чудно пахло, но не так, как вчера. «Откуда у нее дорогие духи? На какие шиши?» Новое, грубое, острое чувство охватило его. Он зарылся лицом в эти волосы и не мог ими надышаться. Ее лоб и ушко были обжигающе горячими. Она вдруг повернулась и быстро и крепко поцеловала его в губы. Все дурные мысли разом пропали. Спустя некоторое, верно, немалое время, он начал понемногу поглядывать на экран. Ленин, дурно одетый, в нахлобученной на глаза кепке, пробирался по питерским закоулкам, что-то там такое делал, ругался с кем-то по телефону. «А между прочим, был шанс. Очень даже неплохой шанс был, а эти губошлепы не сумели им воспользоваться. Перебить их мало. Впрочем, их всех наверняка уже перебили. Есть все же высшая справедливость. И что вот на эту лабуду все так ломились?» Между тем народ вокруг реагировал очень бурно, почти как на футболе. Когда Ленин начал произносить речь, люди и на экране, и в зале бешено зааплодировали, некоторые повскакали с мест, другие злобно орали, чтобы те сели. «Бред, – думал Шевцов, – бред, бред, бред…» – он со страхом поглядел на Ларису и увидел, что она тоже пристально смотрит ему в лицо.
– Как тебе? – прошептал он.
– Ничего, – пожала она плечами, – хочешь, уйдем?
«Дура! Она, что, не понимает, как это будет выглядеть? Уйдем! Ничего себе. А может, она это нарочно, чтобы…»
– Накурено тут – просто сил нет, – прошептала Лариса.
Они медленно шли по неосвещенным, кривым улицам. Андрей увлеченно рассказывал ей про сверхскоростной электровоз. В тот момент ему казалось, что до триумфального успеха и всесоюзной, даже всемирной славы – рукой подать. Она слушала тихо, как мышка, так тесно прижавшись к нему, что идти было неудобно. Они остановились у ее дома. Вокруг было пусто, только раскачивался на ветру круг света под фонарем.
– Зайдешь? – ее голос прозвучал неожиданно хрипло. Он кивнул. Она, звякнув ключами, отперла дверь. Вошли в сени. В темноте Андрей запутался в ворохе одежды, висевшей на вешалке. Она рывком притянула его к себе. Плотно сцепившись, они ввалились в комнату. Там было очень тепло, тонко пахло чем-то женским, в щель между шторами слабо пробивался свет уличного фонаря. Андрей стоял, нелепо растопырив руки, не зная, что ему делать. Лариса, одной рукой обвив его шею, принялась другой рукой неловко, сильно дергая, стаскивать с него пиджак. Он немного ей помог и сам попытался стянуть с нее платье, но оно никак не поддавалось. Они упали на что-то мягкое, вроде бы на кровать. Она рывком сорвала с себя платье и принялась грубо расстегивать на нем брюки. Андрею пришлось сесть. Он снял штиблеты, со стуком упавшие на пол. Она едва слышно, жалобно попросила, и он осторожно, едва касаясь, снял с нее туфли, потом, чулки и еще какие-то светлые тряпочки, сбившиеся на лодыжках. Глаза начали немного осваиваться в полумраке. Она лежала перед ним совершенно голая, бесстыдная, даже не пытаясь ничем прикрыться. Ее соски оказались неожиданно крупными, а глаза – огромными и черными. Они молчали, только громко дышали, как лошади на водопое. Он хотел все же сказать что-нибудь такое, но запутался в своих несчастных брюках и тяжело упал прямо на нее. Она оплела его и впилась в его пересохший рот прохладными, влажными губами. Все было как-то нелепо, судорожно и кончилось очень быстро, практически сразу. «И только-то…» – разочарованно подумал Андрей. Он примостился рядом с ней, осторожно положив голову на ее прохладное плечо. Чувствовать кожей ее тело было странно, но очень приятно. Он блаженно замер. Она по-прежнему глубоко дышала, недвижно уставясь в потолок. Из ее подмышки пряно пахло потом. «Неплохо бы и под одеяло» – подумал Андрей, он нащупал под собой шелковый край, но не решился ее потревожить и только прижался потеснее. Она нежно обняла его и начала медленно гладить волосы, потом вдруг резко повернулась и стала исступленно, лихорадочно целовать куда попало. Они забрались под одеяло. Она продолжала так же его целовать и гладить.
– Не переживай, миленький, ничего. У нас все еще получится, ничего… – она целовала его шею и волосатую грудь. Он почувствовал, что ее лицо мокро от слез и всполошился.
– Ты что, ты что, Ларочка? – ее волосы попали ему в рот, он закашлялся. – Ты чего плачешь? Я… что-нибудь не так?..
– Нет, нет, миленький, все хорошо…
«Нет, наверное, что-то я неправильно сделал. Черт! Все было так быстро».
Он начал неуклюже, грубо тискать ее тело. Она задрожала, крупно, как животное, забилась в его руках. Ее руки, губы, груди влажно елозили по нему.
«Какая ненасытная. И нахальная. Что же это она делает?» Ему стало стыдно, вновь возникло желание, тягучее, низкое. На сей раз все было, наоборот, очень долго и завершалось тоже долго, мучительно сладко. Он осторожно слез с нее, лег лицом к стене, подумал: «Как это, в сущности…» – и уснул.
Она сильно трясла его за плечо.
– Вставай, соня несчастный!
В комнате было солнце, на столе – еда и кипящий хромированный чайник. Он протер глаза. Она была уже совсем одета и причесана.
– Сколько времени?
– Полвосьмого! Мне бежать пора. А тебе, товарищ главный механик, на службу разве не надо?
Он обнаружил, что лежит совсем голый, даже без трусов. Осторожно, чтобы она не заметила, попытался нащупать их около себя, но безуспешно. Лариса на минутку вышла из комнаты, трусы, скомканные, нашлись под кроватью. Андрей наскоро умылся над кадушкой в коридоре, ему хотелось в уборную, но спросить было как-то неловко.
– Туалет во дворе, – высунула она голову в дверь, – и давай там быстрее, завтрак стынет!
Они вместе съели глазунью, очень вкусную, с гренками, и попили чаю.
– Андрюшечка, можно я первая выйду, а то я ужасно опаздываю. А ты подожди пять минут. Потом просто выйдешь, запрешь, а ключ вон под ту дощечку подсунь. Ну смотри же, вон под ту, – она старательно тыкала в окошко наманикюренным пальчиком. Липко поцеловала, оставив на губах привкус помады, и убежала. Все это было нестерпимо пошло, совсем не так, как он себе раньше представлял. Честно вытерпев пять минут, он запер дверь, спрятал, куда было сказано, ключ и широко зашагал на шахту, чувствуя огромное облегчение.
День прошел на подъеме. Вызванный на разнос к начальству, он сумел обратить провальную ситуацию в свою пользу, на ходу сымпровизировав план ремонта насосов, не требующий остановки добычи, и притом быстрый. Слепко разгрыз надвое карандаш и дружески хлопнул Андрея по плечу, а Зощенко долго прочувствованно жал ему руку, бормоча при этом что-то вроде:
– Растете, растете, молодой человек…
До вечера он совсем не вспоминал о том, что произошло ночью, хотя некое самодовольство постоянно присутствовало где-то на заднем плане. Но когда ночью, в постели, он привычно начал копаться в своих ощущениях, выяснилось, что он испытывал к ней только жалость, раздражение, отчасти, даже страх, наконец, грубое плотское вожделение. Совершенно непонятно было, как он вообще мог надеяться найти что-то в этой, по существу, низкой женщине, абсолютно не совместимой с ним в духовном плане. Невообразимо постыдные картины прошедшей ночи копошились в его мозгу. В этих отвратительных сценах он выглядел как ободранный цыпленок в лапах у жирной кошки, непереносимо жалким. Он теперь ясно понимал, что вначале мерзко опозорился перед ней, почти как описался.
В обычных его «любовных» мечтаниях всегда хватало задушевных разговоров и обязательно присутствовал какой-нибудь подвиг. Например, он спасал «ее» из лап бандитов. «Она» благодарно смотрела на него снизу вверх огромными, сияющими, немигающими глазами, далее следовал нежный поцелуй, а потом – затемнение, как в кино. «Гадко! До чего же гадко! Кроме того, она гораздо старше меня! Чего доброго воображает, что я на ней женюсь!» Он стал сравнивать ее с другими знакомыми девушками, и по всему выходило, что он просто идиот. Особенно его теперь привлекала Зоя, а при одной мысли о Белле в груди так теснилось, что он сразу же отступился, решив, что «это, пожалуй, уже чересчур, хотя, с другой стороны, она, похоже, умна и…» К тому белобрысому прыщавому хорьку он испытывал теперь острую неприязнь. Мысленно перескочив на Левицкую, тоже белобрысую и прыщавую, он подумал, что «в этой, по крайней мере, чувствуется порода, и было бы довольно-таки… По крайней мере, в культурном отношении мы с ней принадлежим к одному общественному слою…»
