Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
- А моя мать здесь больше не живет? Где она?
- Слепая женщина? Она живет этажом ниже.
Крейндл поселил ее в комнате Котце с маленьким зарешеченным окном, выходившим в переулок ниже уровня земли, куда люди заходили согнувшись, чтобы не задеть каменную арку, - так они срезали дорогу или просто мочились. Нельзя сказать, что Крейндл проявил нелюбезность, засунув ее сюда: ведь она различала только свет и тьму и не нуждалась в хорошем виде за окном. Глубокие следы порезов на руках от кухонной работы так и не прошли - я ощутил их, когда она взяла мои ладони и заговорила своим хриплым голосом, еще более странным, чем обычно:
- Ты знаешь о Бабуле?
- Нет, а что?
- Она умерла.
- Не может быть!
Какой удар! Словно острый, холодный кинжал пронзил мои внутренности, я не мог ни выпрямиться, ни пошевелиться, будто прирос к стулу. Умерла! Невозможно представить нашу старушку мертвой, в гробу, тихой, с закрытыми глазами и грузом земли сверху. Сердце мое содрогнулось при мысли о таком насилии. Потому что это могло быть только насилие. С ней, не терпевшей никакого вмешательства - вспомнить хотя бы, как она отбросила руку дантиста, - поступили так грубо. Несмотря на хрупкость, она была настоящим бойцом. Но сражалась полностью одетая, на своих ногах - живая. Неужели возможно скрутить ее и засунуть в могилу, где она покорно лежит? Этого нельзя представить.
Заслоны рухнули. Слезы брызнули из глаз, и я утер их рукавом.
- От чего она умерла и когда?
Мама не знала. Ей сообщил о смерти Крейндл, еще до переезда сюда, и с тех пор она носит траур. Траур, каким он ей представлялся.
В этой похожей на склеп комнате стояли только кровать и стул. Я постарался выяснить у миссис Крейндл, почему Саймон все это затеял. Миссис Крейндл оказалась дома: ведь было время ужина. Обычно днем она отсутствовала - резалась в покер с другими домохозяйками; они играли по-настоящему и кипели подлинными страстями. Не спрашивайте меня, как ей при этом удавалось казаться застенчивой овечкой, ведь внутри ее лихорадило и от игры, и от разногласий с мужем.
О Саймоне она ничего не могла рассказать. Может, он все продал, чтобы жениться? Когда я уезжал, он с ума сходил - так ему хотелось стать мужем Сисси. Но сколько могла полька заплатить за нашу мебель, это старье? За испорченную кухонную плиту? Или за еще более древние кровати и диваны, покрытые кожзаменителем, на которых мы в детстве прыгали? Эта мебель куплена одновременно с «Американской энциклопедией» еще в прошлом веке. Возможно, ее купил мой отец. Все полно волнующих воспоминаний. Видимо, Саймону позарез требовались деньги, если он решился продать это старье из металла и кожи и поселить Маму в камере у Крейндлов.
Разговаривая с миссис Крейндл, я умирал с голоду, но ни словом об этом не обмолвился, помня, что она не слишком гостеприимна.
- У тебя есть деньги, Мама? - спросил я. В ее кошельке было всего пятьдесят центов. - Это хорошо, что у тебя есть мелочь на тот случай, если захочешь жевательную резинку или шоколадку «Херши».
Если бы Саймон оставил ей деньги, я бы взял у нее доллар, но на последние пятьдесят центов не позарился. Да она бы испугалась, попроси я денег - это было бы жестоко. Особенно теперь, после смерти Бабули. Она и так была напугана, хотя в удрученном состоянии всегда сохраняла стойкость, ожидая, когда горю придет конец, - словно его могли остановить, как кондуктор трамвай. Мама не обсуждала со мной поступок Саймона - у нее было свое мнение по этому поводу. И она не хотела ничего от меня слышать. Я ее хорошо знал.
Я посидел у нее подольше, чувствуя, что ей это нужно, а когда поднялся, шумно отодвинув стул, она спросила:
- Уходишь? Куда ты идешь?
Так она завуалированно интересовалась, где я был, когда продавали квартиру. На это я ответить не мог.
- Я снимаю комнату на Саут-стрит, ты знаешь.
- Ты работаешь? У тебя есть работа?
- У меня всегда что-то есть. Разве тебе не известно? Не волнуйся, все идет хорошо.
Отвечая, я боялся, не изменится ли выражение ее лица, хотя это было невозможно, и чувствовал, что мое лицо выдает меня, словно ключ, выточенный и отшлифованный для какого-то бесчестного, безнравственного дела. -
Я направился к Эйнхорну, а значит, и на бульвар, где деревья в этот чикагский апрельский вечер раскрыли удивительные розовые бутоны, поглощая углерод и вонь, схожую с экскрементами крокодилов, - миазмы поднимались из канализационных труб. Как раз в это время люди в новых пальто и строгих шляпах выходили из освещенной синагоги с бархатными папками с принадлежностями для службы в руках. То был первый вечер Песаха, когда Ангел Смерти вошел в дома, не помеченные кровью[135], и убил всех новорожденных в египетских семьях, после чего евреи ушли в пустыню. Мне не удалось проскользнуть мимо: Коблин и Пятижильный заметили, как я обхожу толпу. Они стояли у обочины, и Пятижильный удержал меня за рукав.
- Ты только взгляни, - воскликнул он, - кто сегодня пришел в shul[136]!
Оба улыбались до ушей, чистые, прекрасно одетые, в великолепном расположении духа.
- Догадайся, что случилось? - сказал Коблин.
- Что?
- Он не знает? - удивился Пятижильный.
- Ничего я не знаю. Меня не было в городе, я только что вернулся.
- Пятижильный женится, - сообщил Коблин. - Нако- нец-то. На красавице. Видел бы ты, какое кольцо он ей дарит. Теперь со шлюхами покончено, так? А кое-кто хотел бы быть на ее месте.
- Правда?
- Так что помоги мне в главном, - сказал Пятижильный. - Приглашаю тебя, мой мальчик, на свадьбу - в субботу через неделю в клуб «Лайонз холл» на Норт-авеню в четыре часа. Приходи с девушкой. Не хочу, чтобы ты затаил на меня зло.
- С какой стати?
- Вот и не надо. Мы ведь двоюродные братья, и я буду рад тебя видеть.
- Всего тебе хорошего! - произнес я, радуясь, что в сумерках не слишком заметно, как я выгляжу.
Коблин тянул меня за руку - хотел, чтобы я пошел с ними на седер[137].
- Пошли. Ну пошли же.
Разве я мог пойти, если от меня разило тюрьмой? И еще не отошел от своих невзгод? И не нашел Саймона?
- Нет, спасибо, в другой раз, - сказал я, пятясь.
- Но почему?
- Оставь его - у него свидание. У тебя свидание?
- Мне действительно нужно кое с кем увидеться.
- У него сейчас самое время - гормоны гуляют. Приводи свою малышку на свадьбу.
Кузен Хайман по-прежнему улыбался, но, подумав, возможно, о своей дочери, больше ко мне не приставал и замолк.
У дверей Эйнхорна я наткнулся на Бавацки - он спускался, чтобы заменить пробку: Тилли пережгла ее, когда пользовалась щипцами. Наверху одна женщина подвернула ногу, другая тоже двигалась медленно из-за тучности - неуверенно ковыляла, держа в руке свечу, и тем самым еще раз напомнила мне о ночи Исхода. Но здесь не устраивали ни ужина, ни какой другой церемонии. Эйнхорн отмечал только один священный день - Йом-кипур[138], и то лишь по настоянию Карас-Холлоуэя, кузена жены.
- Что случилось с этим горьким пьяницей Бавацки?
- Не смог добраться до блока с предохранителями - погреб заперт - и пошел за ключом к жене сторожа, - сказала Милдред.
- Если у них есть пиво, нам придется ложиться в темноте.
Неожиданно Тилли Эйнхорн, со свечкой на блюдце, увидела меня в мерцании пламени.
- Посмотрите, здесь Оги, - вырвалось у нее.
- Оги? Где? - Эйнхорн искал меня взглядом среди неровного света. - Оги, где ты? Я хочу тебя видеть.
Я вышел из тени и сел рядом с ним; он сменил положение, чтобы пожать мне руку.
- Тилли, пойди на кухню и приготовь кофе. И ты, Милд- ред. - Он отослал их обеих в темную кухню. - И вытащи щипцы из розетки. Дамские электрические штучки сведут меня с ума.
- Уже вытащила, - торопливо ответила Милдред усталым голосом.
Во всем покорная, она закрыла дверь, и я остался с Эйн- хорном наедине. Вечернее судебное разбирательство. Мне кажется, он немного играл, демонстрируя строгое отношение ко мне. Рукопожатие было, по сути, формальным - он хотел, чтобы я ощутил глубину его холодности. И свечи уже не казались веселыми огоньками - такие втыкают ночью в каравай хлеба и пускают его по темному индейскому озеру, чтобы тот указал место, где на дне лежит утопленник. Он нагнулся, чтобы взять сигарету, и его седеющие волосы почти коснулись письменного стола - все как обычно: борьба с собой, подтягивание рук за рукава; так муравьи перетаскивают мух. Наконец он затянулся и был готов к разговору. Я решил, что не позволю отчитывать себя как десятилетнего мальчика за наши дела с Джо Горманом - о них он явно знал. Мне нужно было поговорить с ним о Саймоне. Но, похоже, он не собирался читать мне мораль. Должно быть, я слишком плохо выглядел - изможденный, подавленный, доведенный до крайности, злой. Когда мы виделись в последний раз, на мне был «эванстонский жирок» - я приходил посоветоваться насчет усыновления.
