Канта Ибрагимов - Детский Мир
В бронированной иномарке был сам Гута Туаев. Машина оказалась добротной — искореженная гранатометом, а ушла. А вот две идущие следом бронированные «Волги» подвели. Кто оказал сопротивление — пристрелили, кто струсил — пощадили, а вот младшего брата Гуты — живьем увезли, пропал.
Вот так один страшный торг породил торговлю.
А Роза, как только прослышала о случившимся с Туаевым, нутром почувствовала — тоже пропала, аж сердце заныло. Оказалось, не зря. Буквально на следующий день она поутру собиралась идти на работу, как к ним вломились дюжие молодцы, тоже в масках, и особо не говорили, да понятно — это уже чеченцы, и интересует их не только Роза, а что самое страшное, прихватили с собой и Мальчика.
Из последних сил, задыхаясь, хватаясь за щемящую грудь, бросилась им вслед Анастасия Тихоновна. Видела как на блок-посту легковушку остановили военные; увидев высунутые из слегка опущенных затонированных стекол удостоверение, машины проехали.
— Капитан, капитан, Головачев! — издалека орала бабушка. — Мальчика! Розу и Мальчика увезли!
Реакция Головачева была молниеносной:
— БТР — на выход! Все в ружье! — и уже в рацию. — Третий пост, пятый пост — задержите две спецмашины.
Оказывается, пост у тоннеля они уже проскочили, а вот на площади «Минутка» их задержали. Там и нагнал их Головачев.
— Я тебя уволю, посажу. Это моя жена! Я полковник Туаев, — тыкал Гута удостоверение в лицо капитана.
Противостояние было нешуточным. Гута стал звонить по двум телефонам, и не только местным генералам, но и политикам в Москву. Головачев понял, что скоро будет приказ — «не вмешиваться в местный колорит!». Поэтому, не мешкая, при помощи своих подчиненных он стал действовать решительно, с силой:
— Жена, говорите ваша! Черт с вами. А Мальчика не уступлю. Только через мой труп, слово офицера.
Обеими руками оперевшись о железобетонный блок, как безжизненное изваяние, застыла на солнцепеке Афанасьева, пытаясь разглядеть — не вернется ли кто?
Раздувая клубы пыли и копоти, через блок-пост проезжали машины, ходили вспотевшие люди, а она все стояла застыв, и не вспотела, лишь покрылась холодной испариной — с ней случился очередной удар, и стремясь не упасть, усилием воли она окаменела в этой позе, и уже и видеть не могла, ее очки заволокло влажной пеленой. И она не различила как подъехал БТР и лишь возглас Мальчика: «Бабушка!» всколыхнул ее нутро, так, что улыбнувшись, она вконец обмякла, подкосились ноги.
Прямо на блок-пост капитан Головачев вызвал по рации врачей; они настаивали на госпитализации. Однако, после уколов, немного пришедшая в себя Афанасьева категорически отказалась, лишь попросила помочь дойти с Мальчиком до дома.
— Сидите тихо, не высовывайтесь, — прощаясь, советовал капитан Головачев, — я кое в чем разберусь и завтра к вам зайду, может, даже с Розой.
Ни завтра и еще два дня ни капитан, и тем более Роза, не появились. А что еще страшней, бабушка не могла встать. От боли и бессилия, кусая последними зубами пересохшие губы, она валилась на пол, и с помощью Мальчика буквально на руках, раз в сутки, истекая потом и слезами ползла в ванную комнату, лишь бы перед ним соблюсти гигиену и чистоплотность.
На четвертые сутки закончились последние капли воды, из еды — чуть-чуть макарон, а денег — ни копейки, этим Роза ведала, с ней пропало все, если оно было.
— Бабушка, нам надо кое-как жить, — как-то не по-детски сказал Мальчик.
За эти дни он значительно изменился, голос с хрипотцой, а в глазах было позабытое, совсем непонятное, — и не только тоска, но и озабоченность.
Как и Роза, с утра он несколько раз ходил на Сунжу за водой, по настоянию бабушки таскал лишь по полведра. И как вернется, видит бабушка лицо в полотенце прячет, а сама всхлипывает.
— Ну что вы плачете, разве можно реветь? — пытается успокоить ее Мальчик.
— Как не плакать? Мечтала тебя воспитать, в люди вывести, а сама тебе обузой стала, — еще сильнее плач. — С радостью бы руки на себя наложила бы, да тебя куда.?
— Что значит «руки наложить»? — удивлен Мальчик. — Вы мне это не преподали, в чем здесь смысл?
— Ой-ой! Боже праведный! Что я несу? — она в страхе прикрыла лицо, шепотом молясь.
— Дай воли, сил и терпения, хотя бы пока Роза не объявится.
И чуть позже, уже согнав с лица печаль, а пытаясь вновь стать строгим педагогом.
— Все испытания, что нам Бог ниспослал, надо с достоинством вынести. Значит, надо жить!
— Правильно, — впервые за последние дни улыбнулся Мальчик. — Я хочу жить! Я так хочу на скрипке играть, чтобы весь мир слышал, лучше стал.
— Правильно! Молодец! — возгорелся взгляд бабушки. — Только вначале надо умыться, а потом позавтракать.
Под устным руководством бабушки Мальчик впервые в жизни сварил макароны. Было очень вкусно! А потом пили чай, правда не свежий, зато с сахаром. А вот репетировать не получилось — музыкой сыт не будешь. Под слезы бабушки пошел Мальчик в город, первым делом на блок-пост.
— А Головы нет, — объясняет ему сержант. — Вообще нет, каюк. Как в вашу историю ввязался, его в ту же ночь отозвали в полк, в Ханкалу. На следующий день на передовую, в горы. Точно не знаю, но говорят, то ли шальная пуля, то ли еще как, в спину. Вот так. Нечего было не в свои дела лезть, идиот. Тьфу ты, господи, прости! Царствие ему небесное.
Мальчик плакать хотел, но, глотая слюну, себя сдержал. С самым печальным видом вернулся домой, взял скрипку и, ничего не объясняя бабушке, только выдавив:
— Дела! — он вновь вернулся с инструментом на блок-пост и стал у самой проезжей части. — Посвящаю памяти капитана Головачева.
Стоя под солнцем, он хотел сыграть что-то траурно-минорное, так и начал, но смычок не пошел. По-над Сунжей весело ласточки носятся, стрекозы витают, цикадки стрекочут, бабочки порхают, река журчит. Чем не жизнь! И он совсем не ожидая, даже незаметно для себя, мастерски импровизируя, перешел на задорную мелодию, а потом и вовсе стал играть свою композицию «Новый Детский мир». Так что все военные вокруг него сгрудились, а там и проезжающие машины остановились.
— Откуда такой талант? — кто-то поинтересовался.
— Местный сирота, — пояснил сержант, ничего не подозревая.
А местные люди поняли по-своему, стали протягивать Мальчику купюры. Мальчик обиделся, перестал играть, а ему все равно даже в карманы горожане деньги суют.
— Слушай, так это золотая жила, — нашелся сержант. — Ты играй, я всех торможу, — прибыль пополам.
Собрал Мальчик всю наличность в маленьких руках, пошелестел в задумчивости и протянул сержанту:
— На, помяните Голову. Только без салюта.
Макароны оказались местного пошиба; припасенные к обеду, они почернели, иссохли, но, пытаясь утолить голод, бабушка и Мальчик, предлагая другу большую часть, ликвидировали весь съестной запас.
Обычно после обеда бабушка укладывала Мальчика спать, а ныне они кардинально поменялись положением.
— Выпейте лекарство, — заботился он о ней, — и поспать вам не мешало бы. А я прогуляюсь по городу, — и очень серьезно, — у меня дела, — он взял футляр со скрипкой.
Бабушка навзрыд зарыдала, судорожно затряслась.
— Не плачьте, пожалуйста, — он погладил ее руку. — Нам ведь надо жить. А я не попрошайничать, хочу людям холоший концерт дать. У кого деньги есть и оценят — заплатят. — И вновь, да уже утверждающе. — Нам надо жить, — и, чуть погодя по-взрослому тяжело вздохнув, — хоть как-то выжить.
Зная, что скрипка бесценна, и она последняя в его жизни забава и отрада, он долго ходил по центру, в страхе обнимая футляр, подыскивая подходящее место. Как-то по телевизору он видел, что даже в богатой Европе, на улице, в людных местах юноши и подростки играют на музыкальных инструментах, подрабатывая на жизнь. Конечно же, бабушка никогда этого не одобряла, всегда твердила: — «Мы аристократы и будем играть лишь в элитных залах, перед солидной публикой». Однако в Грозном — образца 1996 года ничего этого нет, привилегированны только те, кто с оружием.
Послонялся Мальчик по людному центру, и надо бы там где почище стать, да от голода слюнки текут, привлек его базар с его манящими запахами. А тут попрошаек, и старых и малых, меньших, чем он, столько — аж весь мир. И все они грязные, чумазые, оборванные, бесстыжие — не дают никому пройти, не только за подолы дергают, даже требуют что-либо подать. Ему стало страшно, стыдно, и не раз он уходил и снова приходил, все метался, обнимая свой футляр. Да как говорится: — сидеть голодным тоже не просто, и главное — кто еще о бабушке позаботится, а солнце уже склонилось к закату, вот-вот народ начнет расходиться — значит впереди ночь впроголодь, — он единственный ходок и надежда, кормилец. И ему бабушка уже многое дала, и как она ему не раз говорила — «в любом месте, где есть человек, ты с этой скрипкой и своей душой кусок хлеба заработаешь». Так что вперед, пора! Вопреки всему надо жить.
