Владимир Орлов - Лягушки
— Они у нас уже имеются, — успокоили Ковригина. — Распишитесь в ведомости. И проходите в ставочный зал. Тайна вашего выбора гарантируется. Камер наблюдения в зале нет.
Дверь к ставкам за Ковригиным замкнули. И любопытствующая муха не имела возможности взглянуть на движения его рук. Никакой это был не зал, а словно бы коридор. Или пенал. С будто бы подсвеченными картинками игровых автоматов. Но подсвечивались лица объектов игры (а может, и не игры?). Свет дергался, пропадал, вспыхивал, в пестроте цветовых пятен Ковригин толком не мог понять, какие лица именно перед ним. Ему стало не по себе. "А пошла бы вся чушь! Не всё ли равно!" — подумал Ковригин, закрыл глаза и пропихнул жетон в одно из нащупанных им отверстий.
— Всё! — объявил он в микрофон бронированной двери. — Ставка сделана!
И был выпущен.
"А теперь в "Лягушки"! — постановил Ковригин. — И немедленно!"
Но был остановлен при выходе из театра деликатной рукой сударыни Веры.
— Александр Андреевич, — сказала Вера, — а я ведь пригласила вас на обсуждение и фуршет…
— Что мне там делать? — грубо сказал Ковригин. И тут же почувствовал, что слова его обидели женщину.
— Просто побыть моим кавалером, — кротко вымолвила Вера.
— Хорошо, — кивнул Ковригин. — Вы, кажется, сказали, что имеете к спектаклю отношение…
— Мои афиши на тумбах…
— Они мне понравились! — искренне заявил Ковригин. — Значит, вы — В. Антонова?
— Да. Антонова Вера Алексеевна. Если вам неловко называть меня Верой. Афиши мои. И два костюма со старых вешалок я перешила. Но это как бы подпольно. Не для афиши. А для приятных мне актрис.
— И этот, Маринин, красного бархата, гусарский? — вопросительно предположил Ковригин.
— С этим-то мне особенно интересно было повозиться, — сказала Антонова.
— Замечательная работа!
— И девушка замечательная! — обрадовалась Антонова. — Хотите, я вас с ней сейчас познакомлю?
— Замечательная девушка! — подтвердила Долли, заточившая себя на срок в молчании или будто бы посчитавшая себя несущественной в разговоре, для неё, впрочем, занимательном. — Замечательная! С придурью, конечно, и с капризами. Но и со здравыми расчетами. Так что не обольщайтесь.
А Ковригин стоял в смущении. Предложение познакомить его с Хмелёвой вызвало в нём тревогу и ощутимый протест. Протест можно было объяснить тем, что в подобных случаях ни в каких вспомогателях он не нуждался. Если возникала потребность познакомиться с женщиной, он знакомился с ней без посредников. А тут будто заробел, и, почувствовав это, доброжелательница Вера взялась оказать ему услугу. Тревога же возникла от того, что Ковригин понял: знакомство с Хмелёвой, хотя бы ради того, чтобы высказать ей слова одобрения, к хорошему не приведёт. Он знал театральный мир. И посчитал ("нутром осознал"), что в случае с исполнительницей роли Марины Мнишек ему следует находиться на расстоянии от неё — ну вроде как от "уголочка" на балконе до сцены с МЯСНИЦКОЙ колодой.
— А почему вам не предложили быть сценографом или художником по костюмам? — спросил Ковригин в намерении увести разговор подальше от девушки в гусарском костюме. — Стилистика ваших афиш близка к режиссёрскому решению…
— Ба! Ба! Ба! — снова обрадовалась синересничная Долли. — Да вы не знаете, какие у нас тут интриги и преференции.
— Александр Андреевич, — сказала Вера, — я всё же приглашаю вас на обсуждение и фуршет. Там уже собрались актёры, декораторы, монтировщики, любители театра из преданных, ещё кое-кто. Но не избранные. Избранные через час-полтора отправятся во владение просвещённого спонсора Острецова…
— На фуршете могут оказаться какие-нибудь мои московские знакомцы, а я сегодня их видеть не хочу… — продолжал упрямиться Ковригин.
— Мы встанем за столиком у стены, вы — спиной к звёздам и заезжим судьям, они вас не заметят. А, Александр Андреевич? Сделайте одолжение. А то ведь мы с Верой годы будем жалеть, что пропустили городское развлечение и в пересудах участвовать не сможем. А без них в Синежтуре — скука и байронический сплин!
— И неужели вам, Александр Андреевич, неинтересно знать, как будут чествовать сейчас благодетеля и творца Юлия Валентиновича Блинова и какие прибаутки он расскажет публике о пропавшем авторе пьесы "Веселие царицы Московской"? — сказала Вера.
Ковригин сразу же вспомнил, как по-барски правая длань Блинова со сверкающими перстнями возлегла на красный бархат гусарского костюма и как растроганная барышня разулыбалась маэстро и в почтении (или восторге?) опустилась перед ним на колено.
"Далась мне эта актёрка в красном бархате!" — осердился на себя Ковригин.
— Хорошо, — сказал Ковригин. — Но ненадолго…
21
Фуршете говорильней происходили в танцевальном зале.
По средам и пятницам здесь в перекрестьях пляшущих огней шумела дискотека, впрочем, более благопристойная, как объяснили Ковригину, нежели на окраинных увеселительных площадках. Во всяком случае, без наркоты и пьяни. И диджеев держали хотя бы полуобразованных. В отошедшие же времена, когда процветал Дворец культуры Обозостроителей и самодеятельность не попёрла ещё в звёздные хари шоу-бизнеса, зал был репетиционным. Тут занимались, ублажая нерастраченные потребности артистических натур, любители бальных и спортивных танцев из пролетариев и конторщиков, фольклорные ансамбли и даже нимфы классического балета. О чём напоминали поднебесный мозаичный плафон, будто из московского метрополитена, с тремя фигурками мелких лебедей, и гипсовые горельефы на стенах, в их овалах — белые балерины в разнообразных позах, иные и взлетевшие на телеги или прицепы, видимо, местного производства. Впрочем, некоторые телеги и прицепы были без балерин, но имели башни с орудиями и пулемётами.
Теперь же и балеринам негде было предъявить свои умения, не говоря уже об ансамблях народных плясок. До того тесно было в зале с фуршетными столиками. Официанты передвигались между ними бочком. В одном из них Ковригин тотчас признал гарсона-консультанта зала имени Тортиллы Дантона-Гарика Саркисяна, тот же, будто бы увидел Ковригина впервые, был высокомерно важен и вновь вызвал у Ковригина мысли о свежем французском президенте. "Неужели и здесь тритонолягуш Костик надзирает над шелестящим действом?" — явилась мысль.
— Сколько же тут наглецов и самозванцев! — возмутилась Долли. — Треть, наверное, проползла без приглашений! Вы ещё не знаете наш Синежтур!
— Я знаю Москву, — сказал Ковригин, — там халявщиков и пройдох было бы в пять раз больше.
Барышни привели Ковригина к задним столикам.
— От кого же щедроты-то? — спросил Ковригин. — Чья казна изнурена нынче? Всё того же спонсора?
— Не обязательно, — сказала Антонова. — В городе деньги есть. И серьёзные.
— Я это понял, — кивнул Ковригин.
— А потому и градоначальник здесь. У спонсора же будут сегодня большие потраты в Журинском замке. Так говорят. Но нас туда не позовут.
— И слава Богу! — сказал Ковригин. — А где же наш Николай Макарович?
— Ищет медь! — рассмеялась Долли. — Трубач выдувает медь! И градоначальник, видно, озабочен, отчего медь не сверкала. Но сейчас с удовольствием подает великой Свиридовой кусок осетрины.
Ковригин обернулся. Великая Свиридова пребывала за столом, судьбы раздающим, рядом с крупным мужиком, похожим и на партийного хозяйственника поры сусловского миростояния, и на авторитета в законе, принимала из его рук блюдо с опасным для её форм куском рыбы осетровой породы, была приветлива, но строга. Сотоварищи её по чёсу были разбавлены местной знатью, вели со стопками в руках душевные разговоры, из них ближе всех протиснулся к градоначальнику Головачёв, ему сейчас явно не хватало костюма маршала Рокоссовского (для Жукова он был худ) или фельдмаршала Кейтеля, тогда он и Свиридову смог бы оттеснить от блюда с рыбой. Стало понятно, и это — к сожалению для Долли и Веры, что, пока они уламывали Ковригина, оценочные слова были уже произнесены и фуршетное действо перетекло в благодушие событийного застолья. Но коли — в благодушие, можно было предположить, что и оценочные слова (из уст столичных арбитров!) прозвучали приятные.
Впрочем, музыка этих слов в городе с большими деньгами могла быть и проплачена… Это, если бы Ковригин ощущал себя причастным к синежтурскому спектаклю, его бы, наверное, покоробило. Но он повелел себе быть сегодня исключительно зрителем. А теперь любопытствующим, но и хладнокровным созерцателем.
— Александр Андреевич, — спросила Долли, и васильки её глаз стали любезно-луковыми, — а можно называть вас Сашей?
— Конечно, милая Долли! — проявил любезность и Ковригин.
— Так вот, Сашенька, — сказала Долли, — не откроете ли вы нам, двум Варварам несносным, пока Николай Макарович выдувает медь…
