Павел Басинский - Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
— Что было дальше? — спросил Джон.
— Как ни странно, я успокоился. Думаю: раз старичок так ругается, значит, ничего исключительного не случилось. Значит, с этим можно жить. Ну, допустим, живой труп… Но ведь наука подбирается к чему-то подобному. Может быть, мой приятель — великий ученый, соединивший науку с магией. Словом, решил я с этим на трезвую голову разобраться. А пока извинился перед Настей, перед Беневоленским, отцу Тихону сухо кивнул и собрался уходить.
Тихон пожелал меня проводить. Вышли мы на церковную площадь. Полная луна, красная… Тучи по небу бегут, брусчатка на площади, как чешуя, и от света луны будто вся в крови.
— Вот вы материалист, — говорит отец Тихон. — Я настоящих материалистов уважаю. Большое мужество надо иметь, чтобы оставаться мыслящим человеком, не веруя в Бога. Только никакой вы не материалист, Петенька. Если б вы были настоящим материалистом, вы бы подвергли сомнению существование живого трупа.
— Завтра я собираюсь это выяснить, — надменно отвечал я, — и не сомневаюсь, что все получит материалистическое обоснование.
— Не сомневаетесь? — живо спросил старец. — Тогда я предлагаю заключить пари. Эту ночь вы проведете в храме. Трижды за ночь я навещу вас. Если с вами ничего не случится и до первых петухов вы не попросите выпустить вас (а я вас, голубчик, крепко-накрепко запру, да и вам советую изнутри хорошенько запереться!), я признаю свое поражение. Я сделаю это публично, в комсомольской печати. Но если наоборот… Публичных отречений не требуется. Мне будет вполне достаточно приватного признания вами существования загробного мира. Согласны?
— И вы согласились? — воскликнул Джон.
— Идея была безумной, — отвечал Чикомасов, — но не лишенной прямой для меня выгоды. Просижу в церкви до утра, подумал я, а наутро отведу старца в «Правду Малютова» к Мише Ивантеру. Пусть он публично покается в своем мракобесии.
— Кто такой Ивантер? — спросил Половинкин, пряча взгляд.
— Местный журналист. Когда-то мы с ним дружили. Нас было три мушкетера, вернее, три бузотера. Я, Миша и Аркаша Востриков, сейчас он следователь в прокуратуре. Теперь мы с Ивантером враги. Связался с международной сектой, получает от них деньги. Мечтает собственную газету основать. Но кто платит, тот музыку заказывает. А стоит за всем этим не кто иной…
— Вирский?
— Угадали.
— Я уже понял, что в России все знакомы друг с другом.
— Ударили мы по рукам, как мальчишки, — продолжал Петр Иванович. — Остался я в храме один вместе с иконами и лампадкой негасимой. Пообвыкся в темноте, потом зажег одну из свечей, что мне отец Тихон оставил, и пошел бродить по храму. Вроде как на экскурсии. Собор наш, по столичным меркам, невелик, но для уездного города изряден. Построен он очень давно сторожевыми казаками и не только для службы предназначался, но и для обороны от кочевников. Поэтому стены в нем крепкие, а окошки маленькие. Это уж потом, в начале нашего века, была сделана в южном приделе большая застекленная дверь.
Словом, гуляю я по церкви и посмеиваюсь. Не страшно мне ни чуточки. Все воображаю, как наутро над старцем посмеюсь. Как вдруг…
Священник съехал на обочину и остановил «Ниву».
— Вам не случалось, Джон, испытывать мгновенный и необъяснимый ужас, от которого стынет кровь и останавливается сердце? Вы представить себе не можете, что такое пустой храм ночью! Нет зрелища более высокого и таинственного! Весь мир вокруг спит, но храм не спит! Иконы — не спят! И каждый лик смотрит исключительно на тебя, проникая в самую душу. И ты отчетливо понимаешь, что ты среди них чужой. Ты один, а их много, и они немо вопрошают: зачем ты здесь? Этот безмолвный хор нарастает, пока не разорвет тебе сердце!..
Вдруг слышу: в стеклянную дверь кто-то скребется. Птица — не птица? Уж больно настойчиво скребется. Подхожу, но в темноте за стеклом ничего не вижу. Зато слышу голосочек — тихий, женский. Страшно, но приближаю лицо к стеклу. А за дверью Настенька стоит, босая, в одной ночной рубашечке.
Что тебе, говорю, Настя, нужно? Иди домой, замерзнешь.
А она так жалобно: «Пустите меня, Петр Иванович, Бога ради! Мне в доме страшно! Там все спят, одна только я не сплю!»
Постой, думаю! Откуда она знает, что я здесь? Тихон рассказал? Значит, они с Беневоленским вместе решили надо мной посмеяться? Смотрю на ее голые ноги, а они уж синие и в пупырышках. И просит и просит меня. И подмигивать уж начала: мол, пусти, Петенька, не пожалеешь! А мне и неприятно, и влечет меня к ней страшно! Даже руки трясутся, вот как сейчас, и в животе холодно. Так и не терпится ее на скамью повалить и исцеловать всю под рубашкой — озябшую такую, в пупырышках.
Петр Иванович перекрестился и жалобно посмотрел на Половинкина, как бы ища у него понимания и поддержки. Половинкин отвел взгляд.
— И открыл бы. Открыл! Но — чу! Железная дверь со скрипом отворяется. На пороге стоит отец Тихон с фонариком. Сам в храм не заходит, спрашивает: «Как вы?» Бегу к нему с гневом: «Как же вы девушку босую, неодетую ночью на улицу выпустили?» А он удивленно: «Какую девушку?» — «Настю…» — «Нет, — отвечает отец Тихон, — Настя спит давно. Но вообще, — продолжает он, — вы ничему тут не удивляйтесь и никому не отпирайте. Ни Насте, никому». И ушел, заперев за собой дверь. Я гляжу, а Насти и след простыл.
Лег я на лавочку, но не тут-то было. В этот раз в стекло не скреблись, а стучали громко и настойчиво. За дверью стоял гневный Меркурий Афанасьевич. «Не ожидал я этого от вас, Петр Иванович! — сердито говорит он. — Не думал, что вы способны залезть в храм, аки тать в нощи! Вижу, в храме свет горит и тени мечутся. Подумал: воры. Хотел уж Настюшку в милицию послать, да надумал разбудить отца Тихона. Он мне во всем и сознался. Ай, нехорошо! Немедленно открывайте дверь!»
— Я уже к затвору рукой потянулся, — дрожащим голосом продолжал Чикомасов, — но кто-то мне на ухо шепнул: «А ты испытай его!» «Не обижайтесь, — говорю. — Но странно мне, что вы не через главный вход сюда пожаловали. И потому прежде чем я дверь открою, перекреститесь трижды».
В глазах Петра Ивановича стоял испуг, как будто он заново, с новой силой переживал события той ночи.
— Ох и осерчал Беневоленский! «Ах ты такой-сякой! — кричит. — Да как ты смеешь меня, священника, испытывать! Да ты безбожник, хулиган, а может быть, и вор! Вот я тебя в милицию!»
Эге, думаю. Боится старичок креста. А вслух говорю: «Заявляйте хоть в милицию, хоть в прокуратуру, но пока крест на себя не наложите, не пущу. И вообще, что это вы, Меркурий Афанасьевич, какой-то не такой? Я вас этаким злым никогда прежде не видел».
— Это был не Беневоленский, — прошептал Джон.
— Конечно, — ответил Петр Иванович.
— Не многовато ли привидений за одну ночь?
— Много — не много, а слушайте дальше. Что стало происходить с Беневоленским, вернее, с тем, кто себя за него выдавал, ни пером, ни устной речью не описать! Весь он стал содрогаться изнутри. Точно волна сквозь него проходила, как у кошки, когда она блюет. Черты лица его ежесекундно менялись, и мне казалось, что передо мной не один, а десять человек. Вперив в меня злые желтые глаза, от взгляда которых я онемел и с места не мог тронуться, он начал выламывать дверь с нечеловеческой силой. На счастье, она была дубовой и крепкой, и только мелкие стекла из нее посыпались. «Я проучу тебя!» — кричал он. И в тот самый момент, когда я уже лишался от ужаса чувств, снова скрипнула железная дверь. Оборотень, погрозив кривым коричневым пальцем, быстро исчез, как в воздухе растаял. С воплем бросился я к Тихону. Никогда еще появление живого человека не было для меня таким радостным.
— Вы проиграли пари? — усмехнулся Половинкин.
— Погодите. Я — к нему, но он меня оттолкнул. «Ну что, — спрашивает он, как вы сейчас, — проиграли пари?»
От этих слов обозлился я на старца. Обозлился и засомневался. Что это, думаю, он появляется всегда вместе с оборотнями? Да и оборотни ли это? Может, они сговорились втроем? «Я остаюсь, — заявляю гордо. — Продолжим испытание».
Тихон запер храм, и тотчас на полу возникла громадная тень и взмахнула демонскими крыльями. Я посмотрел на стеклянную дверь и обомлел. Два горящих зеленых глаза сверкнули на фоне какой-то темной массы при яркой луне. Когтистые перепончатые лапы зацарапали по двери и всем окнам храма. Дикий хохот раздался, от которого я чуть не умер.
— Это были филины или совы, — сказал юноша.
— Это неважно, — отвечал ему священник. — Неважно, через кого действует на нас враг. Сам ли он превращается в людей или в животных, или их насылает на нас. Важно, что душа моя в тот момент так испугалась, что на время рассталась с телом. Как птичка, выпорхнула она из своей телесной клетки. О-о, Джон, нет ничего более жалкого, чем тело, из которого выпорхнула душа! Я видел себя распластавшимся на полу, и мне было одновременно жалко себя до слез и противно смотреть на свой живой труп.
