Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
Мы поставили столик для пикника.
Папа сказал, самое лучшее, что есть на краю света — это то, что здесь нет ни ос, ни комаров. А мама сказала, что в Саду Огней Джонсона ос тоже очень мало. А я сказала, что ос и комаров очень мало и в Понипарке, но зато там пони, на которых можно покататься, и папа сказал, што превес нас сюда, чтобы мы хорошенько отдохнули.
Я сказала, что хочу пойти за холм, вдруг я снова увижу единорога, а мама и папа сказали, не уходи слишком далеко.
За соседним столиком сидели люди в масках. И мы с Дейзидейзи пошли на них поглядеть.
Они пели «С днем рожденья» огромной толстой леди, на которой не было ничего, кроме большой забавной шляпы. А грудь у нее свисала до самого живота. Я хотела посмотреть, как она станет задувать свечи на торте, но торта у них не было.
— А как же вы будете загадывать желание? — спросила я.
Она сказала, что у нее больше нет желаний. Она слишком старая. Я сказала, что на мой прошлый деньрожденья, когда я сразу задула все свечки, я очень долго думала, чего пожелать, и сначала хотела пожелать, чтобы мама и папа больше не ссорились по ночам, а потом все-таки пожелала шотландского пони, но мне его так и не подарили.
Леди подхватила меня, крепко обняла и сказала, что я очень миленькая, и она так бы меня и съела, прямо в платье и с хвостиками, всю как есть. От нее пахло сладким сухим молоком.
Тогда Дейзидейзи как заревет! И леди опустила меня на землю.
Я кричала и звала единорога, но больше его не видела. Иногда мне казалось, я слышу звук трубы, а иногда я думала, что это просто шумит в ушах.
Потом мы вернулись к нашему столику. А что же там дальше, там, за краем света, спросила я у папы. Ничего, ответил он. Совсем ничего. Поэтому он и называется «край света».
А потом Дейзи вырвало прямо на папины ботинки, и мы их вытирали.
Я села за стол. Мы ели картофельный салат, рецепт я еще раньше написала, попробуйте, правда вкусно, и пили апельсиновый сок, и ели картофельные палочки и яйца, и сандвичи с кресс-салатом. И выпили нашу кока-колу.
Потом мама что-то сказала папе, я не слышала, и он ударил ее по лицу, и она заплакала.
Папа велел мне взять Дейзи и погулять с ней, потому что им надо поговорить.
Я взяла Дейзи и сказала, пойдем, Дейзидейзи, пойдем со мной, звоночек, потому что она тоже плакала, а я уже слишком взрослая, чтобы плакать.
Мне не было слышно, что они говорили. Я смотрела на человека с лицом кошки и старалась понять, правда ли, что он очень-очень медленно движется, и еще я слушала, как в моей голове дудит труба: ту-ру-ру.
Мы сели у камня, и я стала петь для Дейзи ля-ля-ля под звуки трубы в моей голове ту-ру-ру.
Ляляляляляляля.
Ляляля.
Потом мама и папа подошли к нам и сказали, что мы едем домой. Но вечер был и правда очень хороший. Мамины глаза были совсем красные. И у нее был забавный вид, прямо как у леди в телевизоре.
Дейзи сказала уа. Я ей сказала да, это то же самое, что уа. Мы сели обратно в машину.
По дороге домой никто ничего не говорил. А сестренка спала.
На обочине мы видели мертвое животное, которое кто-то сбил машиной. Папа сказал, это белый олень. А я подумала, что это единорог, но мама сказала, единорогов не убивают, а я думаю, она меня снова обманывает, как это делают все взрослые.
Когда мы приехали в Сумерки, я спросила, если рассказать кому-то о своем желании, оно правда уже не сбудется?
О каком желании, спросил папа.
Ну, о том, какое на день рождения загадывают. Когда свечи задувают.
Он сказал, желания никогда не сбываются, независимо от того, говоришь ты о них или нет. Желания, сказал он, разве можно в это верить.
Я спросила маму, и она сказала, что бы твой папа ни говорил, ты его слушай, и сказала это холодным тоном, каким всегда говорит, когда хочет меня отослать, называя при этом полным именем.
Потом я тоже заснула.
А когда мы приехали домой, было утро, и я больше не хочу ехать на край света. И прежде чем выйти из машины, пока мама относила Дейзидейзи в дом, я крепко зажмурила глаза, чтобы совсем ничего не видеть, и пожелала пожелала пожелала. Я пожелала, чтобы мы поехали в Понипарк. Я пожелала, чтобы мы больше никогда никуда не ездили. И я пожелала стать кем-нибудь еще.
Пожелала.
Ветер пустыни
Жил-был старик, кожу которого солнце пустыни сожгло дочерна,И он говорил: молод когда был,штормом его унесло от его каравана,что специи вез, и он шел чрез пески и скалы, шел день и ночь,встречая лишь маленьких ящериц и сурикатов.И на третий день вышел он к городу сплошь из палаток,из шелковых ярких шатров. В самый большой,алого шелка шатер позвала его женщина.Жажду свою он запил охлажденным шербетом,возлежа на подушках, ее же алые губы в бровь его целовали.Танец живота исполняли танцовщицы, лица сокрыты вуалью,глаза словно омуты, пурпур шелков, и в перстнях золотых.Он жадно смотрел, пока слуги еду подносили,все, что угодно душе, — и подавали вино:белое, как шелк, и красное, как грех.Когда изнутри согрело вино все его члены, ударило в голову,резко вскочил он,встал в центре круга, и танцевал, притопывали кружился,вместе плясали они, а послевыбрал красивейшую из танцовщиц, обнял в поцелуе.Но губы вдруг ощутили иссушенный пустыней череп.Тут оказалось, танцуют вокруг скелеты,и он понял: тот странный город —сплошной песок, что с тихим шорохомпересыпается в пальцах, и вздрогнул, уткнувшись в бурнус,и зарыдал, и больше не слышалтех барабанов, что ритм отбивали.Проснувшись, продолжил старик, он обнаружил,что нет перед нимни яств, ни шатра, ни женщин.Лишь синее небо и солнце, что жгло его кожу.То было давненько.Он выжил, и вот теперь беззубо смеялся, и говорил,что видел потом тот город, те шатры,они колыхались в дымке.Спросил я, может, мираж. Он кивнул. Иль мечта?Он снова кивнул, да, мечта, но мечта не его — пустыни.А потом добавил,что через год примерно, когда наживется, уйдет,уйдет он в тот город на горизонте. Тогда-то, мол, точноуже навсегда там останусь.
Пробуя на вкус
На предплечье у него было тату, маленькое сердечко, синее с красным. А под ним — розовая полоска, след от вытравленого имени.
Он медленно лизал ее левый сосок, а правая рука ласкала ее шею сзади.
— Что-то не так? — спросила она.
Он посмотрел на нее.
— Что ты имеешь в виду?
— У тебя такой вид… Не знаю. Как будто ты сейчас не здесь, — сказала она. — О… как приятно. Мне очень приятно.
Они были в номере гостиницы. В ее номере. Ему было известно, кто она, он узнал ее с первого взгляда, но он не должен был называть ее по имени.
Он приподнял голову, чтобы заглянуть ей в глаза, провел рукой по ее груди. Они оба были по пояс голыми. На ней была шелковая юбка; на нем — голубые джинсы.
— Ну? — спросила она.
Он приблизил губы к ее губам и поцеловал. Языки переплелись. Она вздохнула и отстранилась.
— Тогда в чем дело? Я тебе не нравлюсь?
Он успокаивающе улыбнулся.
— Ну что ты! Я нахожу, что ты великолепна, — сказал он.
И крепко ее обнял. Его рука схватила ее левую грудь и медленно сжала. Она закрыла глаза.
— И что же? — прошептала она. — Что не так?
— Ничего, — сказал он, — все прекрасно. Ты прекрасна. Ты очень красивая.
— Мой бывший муж обычно говорил, что я изжила свою красоту, — сказала она. Тыльной стороной ладони она водила по его зипу, вверх и вниз. Он придвинулся к ней, выгнув спину. — Мне кажется, он прав.
Она знала, что имя, которым он представился, ненастоящее, просто для удобства, а потому не собиралась его никак называть.
Он коснулся ее щеки. Потом вновь вернулся к соску. На этот раз, облизывая сосок, засунул руку ей между ног. Шелк юбки был мягок и податлив, и добравшись до лобка, он медленно на него надавил.
— И все же что-то не так, — сказала она. — Что-то крутится в твоей красивой голове. Ты уверен, что нам не надо поговорить?
— Это глупо, — сказал он. — И я здесь не ради себя. Я здесь ради тебя.
Она расстегнула пуговицу на его джинсах. Перекатившись, он стянул их и бросил на пол у кровати. На нем были тонкие алые трусы, и эрегированный член сильно натянул материю.
Пока он снимал джинсы, она сняла с себя серьги; искусное серебряное плетение.
Он неожиданно засмеялся.
— О чем это ты? — спросила она.
— Просто вспомнил. Игру на раздевание, — сказал он. — Когда я был мальчишкой лет тринадцати-четырнадцати, мы играли так с соседскими девчонками. Они всегда были увешены всякими побрякушками, сережками, шарфиками и прочей чепухой. И когда проигрывали, снимали, например, одну серьгу. А минут через десять мы были уже голые и сгорали со стыда, а они — при полном параде.
