Иэн Макьюэн - Суббота
— В самом деле, — подхватывает Грамматик. — Вечер у тебя был нелегкий. Еще, чего доброго, зарежешь какого-нибудь бедолагу. — Старый поэт, с картинно отброшенной назад серебристой гривой и компрессом на носу, похож на раненого льва из детской книжки.
— Со мной все в порядке.
За столом возобновляется разговор о музыке. Грамматик желает спеть «St. James' Infirmary», и Тео готов аккомпанировать ему на акустической гитаре. Розалинд и Дейзи хотят послушать новую песню Тео «Городской сквер». За столом царит какая-то натужная, неестественная праздничность, и Генри невольно вспоминает, как в прошлом году всей семьей ходили в театр Ройял-Корт. Показывали какую-то кровавую жуть, и после спектакля, за ужином, они просто давились от смеха и пили больше обычного.
Попрощавшись со всеми, он уже идет к дверям, когда Грамматик говорит:
— Мы тебя непременно дождемся!
Пероун знает, что это маловероятно, но весело кивает. Лишь Розалинд угадывает перемену в его настроении: она встает, идет за ним, нагоняет его в прихожей, где он натягивает пальто и проверяет, на месте ли бумажник и ключи.
— Генри, почему ты согласился?
— Это он.
— Так почему ты согласился?
Они стоят у входной двери, снова надежно запертой на три замка, в уютном мерцании системы безопасности. Он целует ее в губы; она притягивает его к себе за отвороты пальто и с неожиданным пылом целует в ответ. Напоминание об утре — и обещание: так должен закончиться этот день. Солоноватый вкус ее губ рождает в нем желание, но глубоко под ним, как гранитная плита на дне океана, — усталость. Однако Генри — профессионал, и на пути в операционную он умеет «отключать» и усталость, и многое другое.
Наконец они размыкают губы, и он говорит:
— Сегодня утром я поцарапал его машину.
— Так я и думала.
— А потом была дурацкая разборка.
— Правда? Так зачем же сейчас едешь?
Облизнув палец — какой детский, трогательный жест! — она приглаживает ему брови. В последнее время они стали гуще, в них появляются седые волоски. Как и бурный рост волос в носу и в ушах, это связано с дефицитом тестостерона. Один из признаков старения.
Он отвечает:
— Ему нужна моя помощь. Я за него в ответе. — И, встретив ее вопросительный взгляд, добавляет: — Он очень болен. Видимо, Хантингтон.
— Да, он ненормальный, я это сразу поняла. Но, Генри, ты ведь пил сегодня. Разве тебе можно оперировать?
— Пил несколько часов назад. С тех пор адреналин прочистил мне мозги.
Она все держится за воротник его пальто, притягивает к себе. Не хочет, чтобы он уходил. Он смотрит на нее с нежностью, удивляясь и восхищаясь: всего два или три часа назад она смотрела смерти в глаза — а теперь, как будто ничего и не случилось, с обычной своей юридической дотошностью выясняет причину его необычного решения. Адвокат до мозга костей. Как же он ее любит! И как трудно оторвать взгляд от царапины у нее на шее.
— Ты в порядке?
Она не сразу отвечает, собираясь с мыслями. Затем он смотрит ей прямо в глаза, и в черных зрачках, окаймленных тонкими зелеными радужками, видит свое крошечное отражение.
— Думаю, да, — отвечает она. — А вот за тебя я беспокоюсь.
— Это почему?
— Ты ведь не собираешься… что-то сделать? Ну, отомстить? Пожалуйста, скажи мне.
— Что ты, конечно нет.
Он кладет ей руки на плечи, и опять продолжительный поцелуй, на их тайном языке означающий обещание. «Отомстить»? Кажется, в первый раз он слышит от нее это слово. В ее устах оно звучит почти чувственно… и как-то очень точно. Так неужели он покинет ее, покинет свой дом? Едва этот вопрос оформляется в его мозгу, Генри уже знает ответ; на самом деле и вопроса-то никакого нет — Джей Стросс и его команда в анестезионной уже начали работу над пациентом. Он почти видит, как распахиваются перед ним двери операционной. В сущности, его уже здесь нет, и Генри Пероун, целующийся с Розалинд, лишь иллюзия. Надо спешить.
— Если бы сегодня утром я повел себя умнее, — торопливо поясняет он, — если бы не ввязался в скандал, ничего этого бы не произошло. Поэтому, когда Джей мне позвонил, я понял, что должен ехать. И хочу поехать. В самом деле хочу.
Она молчит и не сводит с него вопросительного взгляда, стараясь угадать его настроение, крепость той нити, что связывает их в данный миг.
Отчасти для того, чтобы ее отвлечь (а отчасти потому, что ему действительно не терпится все выяснить), он говорит:
— Так, значит, мы с тобой станем дедушкой и бабушкой.
В ее улыбке заметна грусть.
— Она на четвертом месяце. Говорит, у них любовь. Его зовут Джулио, двадцать два года, из Рима, учится в Париже на археолога. Его родители купили им маленькую квартирку.
На миг Генри охватывает типичное отцовское чувство: гнев на неизвестного итальянца, вскружившего голову его дочери, нагло всеявшего в нее свое семя, даже не потрудившись предварительно явиться для осмотра и оценки! Кстати, где он сейчас? И почему, интересно, его родители уже все знают, даже квартиру им купили, а Пероуны должны узнавать новости задним числом? Маленькая квартирка. На четвертом месяце. Пероун сжимает ручку старинного чугунного засова. Беременность Дейзи — невысказанная тема нынешнего вечера — наконец предстает перед ним во всей своей ясности, оскорбительной и пугающей, тем более невыносимой, что браниться или сожалеть уже поздно, да и не время.
— Боже мой! Ну и ну! Почему она ничего нам не сказала? А об аборте не думала?
— По-видимому, нет. Милый, не стоит кипятиться, тебе ведь сейчас оперировать.
— И как они будут жить?
— Так же, как жили мы.
Рай в шалаше. Страстный секс, вечное безденежье, бессонные ночи; пока один бегает на лекции и на работу, другой сидит с маленькой Дейзи. Вернувшись домой после суточного дежурства, Пероун втаскивает свой велосипед на четвертый этаж, а из-за двери приветствуют его неумолчные вопли младенца, у которого режутся зубки. Розалинд, должно быть, надеется, что эти воспоминания его смягчат. Генри ценит ее усилия, однако своей цели она не достигла: он встревожен. Что станется с Дейзи Пероун — поэтом? Они с Розалинд оба работали на износ, но итальянские мужчины — вечные дети, они ждут, что жена заменит им мать, будет стирать им носки и гладить рубашки. Что, если этот наглец Джулио испортит карьеру их дочери?
Генри вдруг обнаруживает, что до боли сжал кулак. Разжимает его и говорит не вполне искренне:
— Не могу сейчас об этом думать.
— Ты прав. Я тоже не могу.
— Ладно, пойду.
Они целуются вновь — на сей раз прохладным прощальным поцелуем. Он открывает дверь.
— И все-таки я беспокоюсь, — говорит она. — Не нравится мне, что ты идешь туда таким. В таком настроении. Обещай мне: никаких глупостей!
Он легко касается ее плеча и отвечает:
— Обещаю.
Холодный, влажный ночной воздух приятно освежает и прочищает мозг; Пероуну нравится и холод, и собственный решительный шаг, и, если уж начистоту, он рад, что наконец остался один. Жаль, что больница так близко от дома. Он даже растягивает маршрут на полминуты — идет не по Уоррен-стрит, а через сквер. Снег растаял, а вечером прошел дождь; мостовая влажно блестит под фонарями. Верх башни почтамта скрыт за низкими густыми облаками. Площадь опустела, и это тоже нравится Пероуну. Он идет по восточной стороне, вдоль высокой ограды сквера, а в вышине над ним качаются и поскрипывают голые ветви старых платанов.
О Джулио он старается не думать. Вместо этого думает о Риме, куда ездил два года назад на симпозиум по нейрохирургии, о номере с видом на Кампо дель Фьори. Симпозиум открывал сам мэр — Вальтер Вельтрони, скромный, хорошо воспитанный человек, большой любитель джаза. На следующий день в честь гостей открыли знаменитый Золотой дворец Нерона, обычно закрытый для посещений, и сам Вельтрони вместе с разнообразными кураторами показывал хирургам достопримечательности. Пероун, ровно ничего не знавший о римских древностях, был немало разочарован, когда «дворец» оказался подземельем, куда пришлось идти через подземный ход, вырытый в склоне холма. Не так он представлял себе дворцы. Они шли по коридору, где пахло землей и слабо освещали путь голые лампочки. В полутемных помещениях по сторонам, где велись реставрационные работы, виднелись фрагменты каменной облицовки. Экскурсовод рассказывал: здесь триста комнат — белый мрамор, слоновая кость, невероятной красоты и сложности мозаика, настенные росписи, фонтаны, но нет ни кухонь, ни ванных, ни туалетов. Наконец хирурги попали в сказку — пестрые коридоры, расписанные цветами, птицами и какими-то сложными причудливыми узорами. Они видели, как из-под слоя грязи и плесени появляются фрески. Не меньше пяти столетий, до эпохи Возрождения, дворец пребывал в заброшенном состоянии. Последние двадцать лет он закрыт на реставрацию и ненадолго открывался лишь в честь начала нового тысячелетия. Куратор показал дыру с неровными краями, пробитую наверху в огромном куполе. В пятнадцатом веке через эту дыру проникали сюда в поисках листового золота грабители. Затем спускались на веревках Микеланджело и Рафаэль: трепеща от восторга, копировали они при свете коптящих факелов римские узоры и росписи. Эти экскурсии, несомненно, оказали сильное влияние на их собственное творчество. Через переводчика синьор Вельтрони предложил метафору, которую, как он полагал, гости оценят: просверлив кирпичный череп, художники открыли для себя сознание Древнего Рима.
