Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
— У кого-нибудь есть закурить? — спросил я сверху. — У меня кончились сигареты.
Темнокожий малый, стоящий по одну сторону с божественной мисс Канзас, сделал легкое движение рукой в сторону кармана на своем пиджаке, и в пространстве вестибюля возникла яркая пачка Кэмел. Так же искусно он перехватил ее в другую руку. Неуловимый щелчок пальцем по дну пачки выбил из нее сигаретку — стройную, желанную, единственную и доступную.
— О, черт! Ну, спасибо!
Я устремился вниз по лестнице и промахнулся мимо ступеньки, но ухватившись за перила, мне удалось устоять. Сосредоточившись, я осторожно спустился в вестибюль. Неужели я уже напился? Подойдя к маленькому парню, держащему пачку, я слегка поклонился, вытянул сигарету, подбросил ее, подхватил другой рукой и сунул в рот. Филиппинец остался безучастен, усмешка слетела с его лица, еще когда я спускался по лестнице. Прикрывая ладонью пламя спички, он дал мне прикурить.
Я затянулся, выпустил дым и спросил:
— Послушайте, давайте все вместе подымемся ко мне и пропустим по паре стаканчиков?
— Heт, — сказал парень, который угостил меня сигаретой.
— Почему нет? Поймаем по моему приемнику Бетховена или Баха! Я же учусь, вы знаете. Я студент…
— Нет, — повторил другой коротышка.
Я крепко затянулся и глянул на Кэрол Ломбард-мисс Канзас и снова обратился к двум друзьям:
— Она ваша. Я не хочу ее. Просто посидим, выпьем вина в старой доброй комнате номер пять.
Ответа не последовало. Я продолжал стоять, слегка покачиваясь на каблуках, видно, внутри меня виски и вино вступили в противоборство. Сигарета свободно свисала с моих губ, пока я выпускал дым тоненькой струйкой.
Я помнил о стилетах. За недолгое время моего проживания в филиппинском районе я уже дважды видел Закон Стилета в действии. Однажды ночью я выглянул из окна на звук сирены — прямо под моим окном на тротуаре Темпел-стрит, под темным уличным фонарем, в лунном свете лежало тело. Другая ночь — другое тело. Ночи Его Величества Стилета. Первый был белый, второй — филиппинец. Кровь из-под обоих тел — живая, теплая — стекала по тротуару в сточную канаву, а утром я видел бессмысленные темные пятна… много крови может выйти из одного человека.
— Ладно, друзья-товарищи, — сказал я, — не больно-то и надо. Я выпью один… — повернулся и стал подниматься по лестнице.
— Мистер Чинаски, — послышался голос мисс Канзас.
Я обернулся и посмотрел на хозяйку, прикрываемую с флангов моими маленькими друзьями.
— Ложитесь спать. Если вы снова будете нарушать общественный порядок, я позвоню в полицию.
Я отвернулся и продолжил свое восхождение.
Нигде нет подлинной жизни, ни в этом местечке, ни в этом городе, во всем этом тоскливом существовании…
Дверь в мою комнату была открыта. Я вошел. В бутылке вина оставалось на треть.
Может быть, в шкафу есть еще бутылочка?
Я заглянул в шкаф. Бутылки не было, но повсюду валялись смятые купюры. Среди грязной пары дырявых носков затесалась двадцатка; на воротнике мятой рубашки висела десятка, еще две покоились на старой куртке. Весь пол был усыпан деньгами.
Я собрал выигрыш, положил в карман своих узких брюк, вышел из комнаты, запер дверь и направился в бар.
55
Через пару дней заявился Беккер. Адрес могли дать мои родители или он вычислил его в службе занятости колледжа, где в разделе «неквалифицированная работа» рядом со своими координатами я написал: «Сделаю что угодно, честными и иными путями». Никто не откликнулся.
Беккер сел на стул, и я налил ему вина. Он был в форме морского пехотинца.
— Я вижу, они тебя тоже обработали, — сказал я.
— Я потерял работу на Вестерн-Юнион. Больше ничего не оставалось.
— Так ты не патриот? — удивился я.
— Да какого черта.
— Почему морская пехота?
— Я наслышан про их лагеря для новобранцев. Хочу попробовать, выдержу или нет.
— Выдержишь.
— Посмотрим. Говорят, там собираются настоящие психи. Они почти каждую ночь выясняют отношения между собой. Их никто не останавливает, и они бьются чуть ли не насмерть.
— Мне это нравится.
— Присоединяйся.
— Не получится. Ломает рано вставать и все делать по распорядку.
— А как ты собираешься жить?
— Не знаю. Когда деньги закончатся, пойду к бродягам.
— Есть же еще чудаки.
— Они повсюду.
Я налил Беккеру еще вина.
— Правда, есть одна проблема, — поделился он, — не будет времени, чтобы писать.
— Ты все еще хочешь стать писателем?
— Конечно. А ты?
— Хотел бы, но это невозможно.
— Хочешь сказать, что ты не слишком хорош для этого?
— Нет, они слишком плохи для этого.
— Кто они, кого ты имеешь в виду?
— Ты читаешь журналы? А эти сборники — «Лучшие американские рассказы года»? Выходит целый ворох всего.
— Да, я читал…
— А Нью-Йоркер читал? А Хэрперё А Атлантик?
— Ну да…
— Сейчас 1940 год, а они публикуют вещи XIX века — тяжелые, вымученные, напыщенные. Читаешь, и башка начинает трещать или засыпаешь.
— И это несправедливо?
— Это профанация, обман и крысиная возня.
— Похоже на вопли отвергнутого.
— Я знаю, что не пройду. Зачем попусту тратиться на конверты и марки? Я лучше выпью вина.
— А я пробьюсь, — заявил Беккер. — Однажды ты увидишь мои книги на библиотечных полках.
— Давай не будем говорить о писательстве.
— Я читал твои вещи, — продолжал Беккер. — Ты лишком ожесточен и всех ненавидишь.
— Эй, хватит об этом.
— Вот возьми Томаса Вулфа…
— Да к черту этого Вулфа! Он похож на старуху, которая целый день трындит по телефону!
— Хорошо! Назови ты.
— Джеймс Тэрбер.
— О, все эти завихрения верхушки среднего класса…
— Он знает, что все мы сумасшедшие…
— Томас Вулф реально смотрит на вещи…
— Знаешь, только законченные мудаки говорят о литературе…
— Ты считаешь, что я законченный мудак?
— Похоже… — я снова наполнил наши стаканы вином. — Ты дурак, что напялил на себя эту форму.
— Сначала ты называешь меня мудаком, теперь дураком, я думал — мы друзья.
— Да, мы друзья. Просто я не считаю, что отправляясь на войну, ты идешь защищать себя.
— А я сколько тебя вижу, ты всегда пьешь. Это ты так себя защищаешь?
— На сегодня это лучший способ, который я знаю. Без выпивки я бы давно перерезал себе глотку.
— Чушь собачья.
— Если срабатывает, значит не чушь. У проповедников из Першинг-сквера есть Бог. А у меня кровь Бога моего!
Я поднял свой стакан и осушил.
— Да ты просто прячешься от действительности, — сказал на это Беккер.
— А что в этом плохого?
— Ты никогда не станешь писателем, если будешь отстраняться от действительности.
— О чем ты говоришь! Как раз этим и занимаются настоящие писатели!
Беккер встал.
— Знаешь, когда разговариваешь со мной, не повышай голоса.
— А ты что хочешь, чтобы у меня повышался хуй?
— А разве он у тебя есть!
Я ответил неожиданным ударом правой и попал ему по уху. Стакан вылетел из его рук в одну сторону, а сам он полетел в другую. Беккер был здоровый мужик, намного сильнее меня. Он ухватился за край стола и повернулся ко мне, но мой прямой правый снова настиг его, теперь уже по лицу. Беккер отлетел к окну, которое было открыто, я побоялся бить его, потому что он мог вывалиться на улицу.
Беккер выправился и встряхнул головой.
— Перекур, — сказал я. — Давай выпьем. Насилие вызывает во мне тошноту.
— Ладно, — согласился Беккер, отошел от окна и подобрал свой стакан.
Я свинтил крышку с новой бутылки вина: у дешевого пойла не бывает пробок. Беккер подставил свой стакан. Я наполнил ему и себе. Мы выпили.
— Неприятная ситуация, — сказал я.
— Отнюдь, — отозвался Беккер, поставил стакан и сунул мне с правой в живот. Я сложился пополам и наткнулся мордой на его колено. Из носа побежала кровь, я рухнул на колени.
— Налей мне выпить, приятель, — попросил я, — и будем считать, что инцидент исчерпан.
— Встань, — сказал Беккер. — Это была только первая глава.
Я поднялся и двинулся на Беккера. Он ударил, но я успел поставить блок и тут же выстрелил прямым коротким с правой прямо ему в нос. Беккер отступил. Теперь у нас у обоих были окровавленные носы.
Я бросился в атаку. Мы слепо обменивались ударами. Несколько раз я крепко зацепил его, несколько раз он меня. Наконец ему удалось согнуть меня ударом в живот, но я снизу провел апперкот. Это был прекрасный удар, настоящая удача. Беккер попятился и упал на комод, ударившись затылком о зеркало. Зеркало — вдребезги. Беккер был оглушен, я схватил его за грудки и съездил по уху. Он упал на половик и встал на четвереньки. Я отошел и налил себе вина.
