Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
Мои личные дела оставались все так же плохи и беспросветны, что и раньше. Можно сказать, они были такими со дня рождения. С одной лишь разницей — теперь я мог время от времени выпивать, хотя и не столько, сколько хотелось бы. Выпивка помогала мне хотя бы на время избавиться от чувства вечной растерянности и абсолютной ненужности. Все, к чему бы я ни прикасался, казалось мне пошлым и пустым. Ничего не интересовало, совершенно. Люди выглядели ограниченными в своей осторожности и щепетильной сосредоточенности на повседневных делах. И мне предстоит жить с этими уебищами всю оставшуюся жизнь, думал я. Господи, какое скопище ног, рук, подмышек, ртов, хуев, пизд и жоп. Они срут, ссут, болтают, и все они не стоят кучи лошадиного навоза. Девушки выглядели привлекательными, но только на расстоянии. Солнце просвечивало сквозь их легкие платья и радужно сияло в волосах. Но стоило только приблизиться к ним и прислушаться к их мыслям, лавиной сыплющимся из незакрывающихся ртов, как мне хотелось немедленно вырыть себе нору где-нибудь под холмом и спрятаться там с автоматом. Для меня не было сомнений в том, что я не способен на счастливый брак, что у меня никогда не будет детей. Да о чем говорить, если я даже не мог заполучить работу посудомойщика.
Может быть мне заделаться грабителем банков? Такая же мура, только с выстрелами, дымом и погонями. Но человек должен делать выбор, и на это у него всего один патрон. Почему бы не мойщиком окон?
Я закурил сигарету и пошел дальше вниз по склону холма. Неужели я был единственным человеком, которого терзало его беспросветное будущее?
И тут я увидел еще одного черного паука. Его паутина находилась прямо на уровне моего лица. Я взял сигарету и поднес огонек к жирной заднице. Огромная сеть задергалась, сотрясая ветви кустарника, на которых она была сплетена. Паук выпрыгнул из паутины и упал на тротуар. Трусливые убийцы, да вас тут целая банда! И я похоронил его под своим башмаком. Стоящий денек — удалось уничтожить двух пауков. Я нарушил естественный баланс в природе — теперь нас всех сожрут жуки и мухи.
Когда я подходил к подножию холма, чуть впереди меня в огромном кусте что-то зашевелилось. Король-паук поджидал меня. Я двинулся ему навстречу.
Из куста выпрыгнула моя мать и заголосила:
— Генри, Генри, не ходи домой, отец убьет тебя!
— С чего бы это? Я и сам могу оторвать ему голову.
— Нет, он в бешенстве, Генри! Не ходи домой, он убьет тебя! Я уже несколько часов караулю тебя!
Коричневые глаза матери, широко распахнутые от страха, были прекрасны.
— А что он делает дома так рано?
— У него разболелась голова, и он отпросился с обеда!
— А ты разве не работаешь? Я думал, что у тебя новая работа.
Недавно она получила работу домохозяйки.
— Он пришел и забрал меня. Он в бешенстве! Хочет убить тебя!
— Не беспокойся, мам. Если он полезет на меня, я надеру ему задницу, как мальчишке, обещаю тебе.
— Генри, он нашел твои рассказы и прочитал их!
— Его никто не просил делать этого.
— Он нашел их в комоде! Он стал читать и прочитал все!
У меня было написано десять или двенадцать рассказов. Дайте человеку пишущую машинку, и он станет писателем. Я спрятал свои произведения под бумажную обивку в ящике для нижнего белья.
— Ну что ж, — сказал я, — старик повсюду сует свой нос, пора прищемить ему кончик.
— Он обещал убить тебя! Он сказал, что его сын не может писать такую гадость и что ты не можешь жить с ним под одной крышей!
Я взял ее за руки и сказал:
— Мам, пойдем домой, а там видно будет, что он сделает…
— Генри, он выбросил на газон всю твою одежду, даже грязную! И печатную машинку выбросил, и чемодан, и твои рассказы!
— Рассказы?
— Да, в первую очередь…
— Я убью его!
Я отстранил мать с дороги и пошел через 21-ю к Лонгвуд-авеню. Мать семенила сзади.
— Генри, Генри, не ходи туда.
Бедная женщина схватила меня сзади за рубашку.
— Генри, умоляю, сними себе где-нибудь комнату! У меня есть десять долларов! Возьми деньги и уходи!
Я остановился. Мать протянула мне десятку.
— Перестань, мам. Сейчас я с ним разберусь.
— Генри, возьми деньги! Ради меня. Ну, сделай это ради своей матери!
Я не выдержал.
— Ну, хорошо… — взял деньги и положил в карман. — Спасибо, мам, это приличная сумма.
— Пустяки, — сказа она, — я люблю тебя, Генри, но ты должен уйти, — и побежала впереди меня.
Когда я подошел к дому, то увидел интересную картину: все мои вещи были разбросаны по газону — одежда грязная и чистая, открытый чемодан с носками, трусами, пижамой и старым халатом — куча хлама на газоне и на тротуаре. Ветер разнес повсюду страницы моей рукописи, они были даже в сточной канаве.
Мать забежала на веранду и вошла в дом, я крикнул ей вслед, чтобы отец мог слышать:
— СКАЖИ, ПУСТЬ ОН ВЫЙДЕТ, И Я ОТОРВУ ЕМУ ЕГО БЕЗМОЗГЛУЮ ГОЛОВУ!
Первым делом я занялся своей рукописью. Это был удар ниже пояса. Единственная вещь, которую он не имел права трогать. Собрав все страницы и в сточной канаве, и на газоне, и на улице, я почувствовал облегчение. Я поместил стопку в чемодан и сверху придавил ботинками, теперь нужно было спасать машинку. Она вылетела из своего чехла, но вроде бы не сломалась. Убрав машинку в чехол, я осмотрел разбросанное повсюду шмотье. Оставив всю грязную одежду и пижаму на газоне, я закрыл чемодан, взял его в одну руку, машинку — в другую и пошел прочь. Из-за занавесок за мной следили два лица. Но как только я поднялся по Лонгвуд, пересек 21-ю и вышел на Вествью-хилл, то мигом забыл обо всем. Я не чувствовал себя как-то иначе, чем обычно. Не было ни особого воодушевления, ни необычной подавленности; все происшедшее казалось логическим продолжением. Я собирался дождаться трамвая «W», купить билет и отправиться куда-нибудь в центр.
54
Я снял комнату на Темпел-стрит в филиппинском районе — $3,50 в неделю, вверх по лестнице на третий этаж. Заплатил хозяйке — блондинке средних лет — за неделю вперед. Ванна и туалет были внизу в холле, но зато в комнате была раковина, в которую можно было писать.
В первую же ночь, буквально в нескольких шагах от своего нового жилища, я обнаружил бар. Это мне понравилось. Нужно было всего-навсего забраться по лестнице, и ты — дома. Бар был полон маленькими смуглыми людишками, но они не мешали мне. Раньше я много слышал о филиппинцах — что они любили белых девок, особенно блондинок, что носили с собой стилеты, что все были одного размера и поэтому собирались по семь человек, покупали один шикарный костюм со всеми причиндалами и одевали его по очереди по одному вечеру в неделю. Джордж Рафт сказал где-то, что филиппинцы — законодатели моды. Они первыми придумали стоять на углах улиц и крутить на пальце золотую цепочку, тонкую золотую цепочку длиной в семь-восемь дюймов — длина вращающейся цепочки на пальце мужчины указывала на длину его пениса.
Бармен был филиппинец.
— Первый раз? — спросил он меня.
— Я живу в верхнем этаже. Студент.
— Кредита нет.
Я выложил несколько монет.
— Дай мне Истсайд.
Он вернулся с бутылкой пива.
— Где я могу снять девочку? — спросил я.
— Я ничего не знаю, — ответил бармен, забрал пару монет и отошел к кассе.
В ту первую ночь я просидел в баре до закрытия. Никто не мешал мне. Несколько блондинок и вправду ушли с филиппинцами. Мужчины пили мало. Они сидели маленькими группами, склонившись головами к центру стола, тихо разговаривали и время от времени смеялись, тоже очень скромно. Они мне нравились. Когда бар закрывался и я поднялся, чтобы уйти, бармен сказал мне: «Благодарю вас». В американских барах такого не услышишь, во всяком случае, меня не благодарили.
Мне нравилось мое новое положение. Все, что мне было нужно — это деньги.
Я решил не бросать колледж. По крайней мере, было чем заняться в течение дня. Мой друг Беккер куда-то исчез, и в колледже не осталось никого, кто бы интересовал меня, разве что преподаватель антропологии, известный коммунист. Он не слишком докучал нам антропологией. Это был крупный мужчина, внешне привлекательный и непредсказуемый.
— Я расскажу вам, как надо готовить настоящий стэйк, — расхаживал он перед классом. — Ставите сковороду на плиту, и пока она раскалится, выпиваете порцию виски. Затем покрываете дно сковороды тонким слоем соли, укладываете на него филе и поджариваете, но недолго. Переворачиваете, поджариваете другую сторону, потом выпиваете еще стопку и тут же закусываете стэйком.
Однажды, когда я лежал на полянке в университетском городке, он проходил мимо, остановился и развалился рядом.
— Чинаски, а ведь ты не веришь в весь этот нацистский театр, который устраиваешь повсюду?
— Я и не спорю. А вы верите в свою галиматью?
