Е. Бирман - Рассказы
Бесполезен, ни к чему не ведет перебор английского алфавита.
ВОЗДУШНЫЙ ШАР
Мы (я и моя пухленькая спутница) проснулись только тогда, когда корзина нашего воздушного шара мягко заскользила по свежей траве и остановилась, уткнувшись во что-то. Продрав глаза, мы увидели, что уперлись в спящего на травянистом лугу, одетого не то чтобы в лохмотья, но и не в городской костюм крупного мужчину с густыми черными в завитках волосами.
– Румын, – почему-то решила моя спутница, имея в виду, вероятно, румынского цыгана.
Мне спросонья лень было выяснять, с чего она взяла, что это румынский цыган, тем более что я уже разглядел невдалеке всадника, спускавшегося к нам с ближайшего холма. Когда он подъехал, мы увидели, что сидит он не на лошади, а на человеке, семенящем на четвереньках, но поскольку человек этот улыбался, хотя из-за спины всадника выглянула еще и очень плотная женщина, то и мы не стали ужасаться.
Тут проснулся и румынский цыган. Дело было не в Ливане, эти люди не были ни из «Хизбаллы», ни из «Амаля», ни из ливанской контрразведки, и все четверо оказались милыми собеседниками, они очень заинтересовались устройством нашего воздушного шара. И ничем больше.
КАРУСЕЛЬ
На карусель меня занесло потому, что я решил, будто вращение прочистит мне мозги, и я разберусь, что мне делать дальше в жизни: продолжать как в шахматной партии наращивать мощь своей позиции или решительной жертвой серьезной фигуры атаковать судьбу.
И вот когда я уже уселся и замкнул страховочную цепочку, к подвеске передо мной подошла она. Я называю ее «она», хотя теперь уже знаю ее имя. А тогда я мгновенно понял, что вот уже пятнадцать лет жду вот такой именно походки и осанки, такой именно посадки головы, такого именно профиля с таким именно оттенком кожи, с такой вот не бросающейся в глаза грудью, что вот в то, что мне нужно, она к данному мгновению как раз и выросла из обычной девочки за эти пятнадцать лет. Выражения ее лица и взгляда я не успел разглядеть.
Карусель начала вращение. Висели бы сидения на цепях – можно было бы хоть вообразить себе возможность сближения, но они соединялись с верхним колесом двумя металлическими прутами и каким-то шарниром. И тут, когда карусель достигла максимальной скорости, мозги у меня действительно совершенно прочистились, я принял мгновенное решение, отстегнул страховку и встал на сидение ногами. От восхождения по пруту у меня в памяти остался почему-то вкус как будто молодого чеснока во рту, в котором тоже есть что-то металлическое. Я видел, как заметался карусельщик, как пытался отключить мотор, как у него это не получилось. Я добрался до верхнего колеса, проползти по нему до следующего подвеса нужно было совсем немного, я решил передвигался задом наперед, чтобы ветер не слепил меня, но он вырвал рубашку из брюк, пара нижних пуговиц расстегнулась, и полу бросало мне в лицо, приходилось держаться за колесо одной рукой, а другой отводить ткань от глаз.
Съехать к ней по железному пруту было уже совсем несложно, и я заскользил вниз с легкостью, глядя в поднятое ко мне ее лицо. Оно побледнело немного, и чем ближе я подъезжал, тем яснее мне становилось, что выражение его и взгляд мне незнакомы, и я никак не мог ни смириться с этим, ни этого принять. Я стал притормаживать и все смотрел на нее с середины дороги и висел, и не двигался дальше. Был ли я остро влюблен в нее уже в ту минуту? В этом не может быть никакого сомнения: в железо карусели, несущее ее со свистом по кругу, вселилась уже моя душа, деревянные планки ее сидения проросли кустиком моих нервов. А я висел над ней до тех пор, пока карусель все-таки чьими-то стараниями (скорее всего – таймера) не замедлилась и не остановилась. Ее, побледневшую, подхватили и увели под руку, а меня, когда я спустился, – под обе.
Полицейский беседовал со мною недолго, а доктор вспоминал с моей помощью таблицу умножения, интересовался датами мировых войн, участием в них моих предков, историей их судеб, и в конце концов вернул меня полицейскому. Тот составил протокол, пообещал продолжение, но на этом протоколе все, видимо, и закончилось.
Дальнейшие встречи наши с ней (в магазине, на улице), случайные, были сущей мукой. Ни я не знал, как мне вести себя с ней, ни она тоже. То я кивал ей и бормотал: «Здрасьте», – то делал вид, что не заметил ее, то никак не мог вовремя оторвать от нее взгляда. Один раз напяливал на себя хмурую личину, в другой раз – своевольно-высокомерную, в третий – равнодушно-вежливую. И она тоже, то проборматывала какое-то зачаточное приветствие, то глядела в свой сотовый телефон, идя мне навстречу. Если она беседовала с кем-нибудь, я напряженно прислушивался, но поймать хотя бы три подряд ее связные между собой фразы так и не сумел. То смех ее казался мне волшебным и чудным, то интонация слишком настойчивой и грубоватой для женщины. Я был влюблен по уши, но не находил в себе сил заговорить с ней и смертельно боялся, что она не та, которую я ждал пятнадцать лет.
Я пошел опять к карусели, встал у ограды, и опять, как в тот раз, у карусельщика все лицо было сухое и только капли на лбу. Скоро появились на месте полицейский и доктор. А с другой стороны ограды аттракциона я заметил ту, которую ждал пятнадцать лет. Мне показалось издалека, что щеки ее на этот раз влажны. Полицейский изучал мое водительское удостоверение, доктор смотрел мне в глаза. Обоим я сказал, что и в мыслях не имею еще раз прокатиться на карусели, и они ушли в разные стороны под острым углом по тропинкам, ведущим к учреждениям, в которых они служат. А я смотрел на неподвижную карусель, которую заполняли сейчас новые люди и еще раз проделывал мысленно свое путешествие: вспомнил, как встал на сидение, как взбирался наверх, как боролся с рубашкой и ветром, как съезжал вниз к мечте, к пятнадцатилетнему своему ожиданию. Но опять не до самого конца, не до нее, а только до середины прута, до нашего с ней взаимного недоумения.
В ШКОЛЕ
Когда наш стартап закрылся после удачного exit-а, не предполагавшего дальнейшей работы над изделием (оно было полностью готово к серийному производству в Китае), мы всей командой решили годик-другой поработать в школе учителями, и тем самым доказать самим себе, что мы не циники, не эгоисты, и что успех наш не случаен и объясняется прежде всего нашей незаурядностью. Имели место и практические соображения – нам не хотелось расставаться, а за время нашей преподавательской деятельности появится, может быть, новая идея, за разработку которой мы тогда и примемся славно сработавшейся группой. Мы посмеивались над государственной программой, поощрявшей нас к такому альтруистическому поступку, но на самом деле были благодарны тем, кто ее придумал и утвердил, так как в противном случае не знали бы с какой стороны взяться за дело и как осуществить наше благородное намерение.
Мы отправились все вместе в громадную школу в районе жилых небоскребов. Директриса собрала нас в одном из пустующих классов, пригласила для более живого общения с нами еще нескольких штатных учителей и прочла лекцию, разъясняющую подробности и условия. На столах были разложены во множестве школьные учебники. Рядом со мной оказалась учительница литературы, с которой мы обменялись несколькими шутливыми фразами. Ее веселило нашествие кочевников из технического мира, где с затейливыми неживыми игрушками возятся хоть и взбалмошные на вид, но все же серьезные (раз что-то у них получилось) молодые люди.
Тихим шепотом я рассказал учительнице о том, над чем размышлял вчера вечером, а именно, о том, как возмутили меня рассказы Мопассана.
– Представляете? – говорил я, разрезая фразы так, чтобы отдельные части их вписывались в промежутки времени, когда директрису отвлекал вопрос с места, – в одном рассказе молодой человек женился на очень наивной девушке, вечно пропадал, возвращаясь иногда даже по утрам и ссылаясь на занятость, но вскоре жена его получила анонимку по почте.
Мне пришлось тут прерваться, но когда директриса добралась до оплаты учительского труда, и посыпались вопросы, я продолжил:
– На это муж объявил, что дама, о которой идет речь в письме, – его давняя знакомая, и он их с удовольствием познакомит. Женщины стали подругами, но поскольку Мопассану, видимо, пора уже было заканчивать рассказ и отправляться по своим светским делам или пойти в гости к писателю Флоберу, то подруга героя рассказа стала внезапно умирать и прислала ему записку, чтобы он пришел один и поцеловал ее на прощание. Взволнованный герой уронил письмецо на супружескую кровать, и теперь уж и нашедшей его дурехе-жене все стало ясно (нет, каково! – анонимка, оброненное письмо, не хватает только подслушивания для полного набора столярных клеев литературных сюжетов!) Но теперь любовница умерла, жена с героем не разговаривает (кажется, пару лет), но однажды просит отвести ее на могилу бывшей подруги, а там она расплакалась и предложила мужу: «Давайте будем друзьями». Все!
