Ричард Рив - Чрезвычайное положение
— Назад! Или мы откроем огонь!
Словно искра пробежала по толпе.
— Бросайте их обоих в машину, — скомандовал сержант, побелевший от страха.
И неожиданно грянул взрыв. Это произошло так стремительно, что полиция была захвачена врасплох. Словно взбешенный зверь, атаковала ее толпа. Неистово молотящие кулаки, взлетающие и опускающиеся палки. Оглушительный топот. Рушащиеся одно на другое тела. Отчаянно цепляющиеся руки и град ударов. Руки и оружие, кружащиеся в безумном водовороте. Борющиеся тела и вздымающиеся груди. И вдруг с ужасающим грохотом перевернулся полицейский фургон. Зазвенели револьверные выстрелы. Трое полицейских укрылись в лавочке и стали стрелять поверх толпы. Парни вскарабкались на столбы, чтобы перерезать телефонные провода. Полицейский фургон превратился в пылающий ад. С громким шумом взорвался бензиновый бак. Гневные крики и рев. Вопли ужаса и дикой ярости. Сотни сминающих все под собой ног. Камни, вдребезги разбивающие стеклянную витрину. Прерывистое дыхание и бегущие ноги, и вот уже лавочка охвачена пламенем.
Эндрю почувствовал, что его тащат через поле. Кто-то бережно пронес его через изгородь. На какое-то мгновение, как в тумане, он увидел лицо Эйба. Последнее, что осталось в его памяти, когда его впихнули в открытую заднюю дверцу, — черные столбы дыма над лавкой и фургоном и тонкое повизгивание пуль. Затем он потерял сознание.
Глава тринадцатая
Очнувшись, Эндрю прежде всего услышал тихие звуки музыки, словно доносящиеся откуда-то издалека. Он попробовал узнать мелодию, но так и не смог. Стравинский или что-то в этом роде. Вокруг него слышались приглушенные голоса. Голова у него гудела от пульсирующей боли, и он не мог смотреть в одну точку. Различал лишь нечеткие узоры, выведенные на потолке. Он попытался сесть, выпрямив спину, но чья-то властная рука ласково уложила его на кушетку. На него пахнуло слабым ароматом духов. Руфь! Лицо ее сперва расплывалось белым пятном, затем он увидел обеспокоенную улыбку, затаившуюся в уголках ее губ.
— Руфь!
— Это я, Энди, лежи тихо.
— Где я?
Он резко приподнялся. И внезапно в его душе ожило воспоминание о бунте. Эйб и Альтман сидели в глубоких креслах по обе стороны пылающего в камине огня.
— Как вы себя чувствуете, молодой человек? — спросил Альтман, глядя на него.
— Как будто я немного пьян.
— Выпейте.
Он налил стопочку забористого бренди и подошел к кушетке.
— Это вам должно помочь, — сказал он, поднося стопку к губам Эндрю.
Бренди обожгло ему горло и разлилось приятной теплотой по желудку. Он глотнул воздух.
— Пожалуйста, еще, и побольше.
Альтман тщательно отмерил вторую порцию и протянул ему. Эндрю выпил ее залпом; задохнувшись, он скорчил гримасу. Затем глубоко вздохнул.
— Дивная вещь! Мне уже лучше. Сколько сейчас времени?
— Десять часов, — ответила Руфь.
— Неужели я так долго спал?
— Надо же было тебе отдохнуть, Энди.
— Я совершенно здоров.
— Рад это слышать, — тепло проговорил Альтман.
— Ложись, Энди, — наслаивала Руфь.
— Я чувствую себя превосходно. — Эндрю сел и взглянул на Эйба. — Спасибо, друг, что вызволил из беды.
Эйб устремил взгляд на огонь и ничего не отвечал.
— Кажется, я вел себя довольно глупо.
— Стоит ли беспокоиться сейчас из-за этого? — вставил Альтман.
— Эйб, пожалуйста, прими мои извинения.
Эйб обернулся и смерил Эндрю взглядом, полным убийственного презрения и гнева.
— Извинения? На что мне твои извинения? Ты чуть было не погубил нас обоих, и страшно даже подумать, сколько народу убито и ранено из-за твоего безрассудства и твоей… твоей неисправимой сентиментальности.
— Пожалуйста, Эйб, — умолял Эндрю, — не говори так. Уверяю тебя, я искренне раскаиваюсь.
— До следующего раза?
— Не думаю, чтобы это повторилось.
— Какая тут, к черту, может быть гарантия! — Эйб отвернулся и снова уставился на огонь. — Пора бы тебе уже зарубить на носу, что сентиментальность — особенно такая болезненная, как у тебя, — всегда приводит к несчастьям.
Эндрю перешел в глухую защиту.
— То, что ты называешь сентиментальностью, может стать большой силой. Посмотри, как она воодушевляет белых, живущих в Африке.
— Положение требует объективной оценки, а не бездумных мальчишеских выходок.
— Настает момент, Эйб, когда человек больше уже не в силах выносить несправедливость.
— Ах, вот оно что! И тогда этот человек раздает брошюры в Ланге и устраивает мятеж. — Эйб обернулся к нему, губы его тряслись от ярости. — У тебя снова приступ буйного помешательства? Неужели ты не сознаешь, как велика твоя ответственность?
— Я прекрасно понимаю последствия своего поступка.
— Это не помешало тебе совершить его.
— Нет. Этим способом я выразил свой протест против «сарацинов», автоматов, угроз и произвола.
— Но пойми же, ради всего святого, что могли погибнуть сотни людей, этих полицейских могли растерзать.
— А тебе не кажется, что в этом была бы некая справедливость?
— Что?
— Разве они не заслужили такой участи?
— Нет, решительно нет! Мы боремся с несправедливостью, а не с людьми в мундирах!
— К дьяволу это все, Эйб; перестань быть идеалистом. Ты обвиняешь меня в сентиментальности, но впадаешь в еще худшую сентиментальность. Полицейские — орудие власти. Они неотделимы от политики.
— Ты говоришь, как Джастин и вся его братия. Когда вы наконец поймете, что с ненавистью нельзя бороться еще более лютой ненавистью?
— А чем же прикажешь с ней бороться? Любовью? Изливать любовь на своих поработителей? Покинь свою башню из слоновой кости, выйди из дурацкого рая.
Эндрю отыскал сигарету и закурил. Руфь переводила озадаченный взгляд с одного на другого. Альтман смотрел на пламя.
— С расизмом не борются расизмом.
— Согласен.
— Мы должны пользоваться лучшим идеологическим оружием. Расизму можно противопоставить лишь антирасизм. Мы должны разоблачить, а затем похоронить миф о расах. Взгляни на это дело с точки зрения человека, свободного от расовых предрассудков. Нельзя осуждать человека за то, что его кожа черная, белая или смуглая. Нельзя ненавидеть белого кондуктора в автобусе или младшего приказчика в лавке только потому, что у них другая кожа, чем у нас. Они, как и мы, жертвы общественных условий.
— Какой же ты идеалист, Эйб! Значит, по-твоему, мы должны научиться ценить и понимать систему расового угнетения?
— Ценить, разумеется, нет, а понимать — обязательно. Мы можем бороться только с тем, что понимаем, и пользоваться более совершенным идеологическим оружием. Мы должны научиться понимать африканцев и белых. Прости за банальность, но, пока мы не будем смотреть на всех, как прежде всего на людей, нашей позиции не найти морального оправдания. Мы должны поднять всех до уровня своего сознания и ни в коем случае не довольствоваться меньшим.
— И как же это сделать?
— Что?
— Поднять всех до уровня своего сознания?
— Конечно, не показной шумихой. Сопротивлением и решительной борьбой против всех форм дискриминации и несправедливости по мере своих возможностей.
— Индивидуально или организованно?
— Обоими способами.
— Но ты ведь не захотел присоединиться к какой-нибудь организации?
— Нет, потому что почти все они заражены расизмом. Пойми же, что я не черный и не цветной. Я — южноафриканец. К тому же одни организации не могут сплотить тысячи мужчин и женщин так крепко, чтобы они могли бросить вызов государству, охраняемому смертоносным оружием. Тут требуются более мощные движущие силы. Чтобы решить, правильна или неверна политика правительства, надо проанализировать принципы, лежащие в ее основе, и проверить результаты. Нельзя согласиться с узаконенным сепаратизмом, ибо он разрывает связи, существующие в нашем обществе, а это приводит, как мы видели, к шарпевилям и лангам. Агитаторы были бы бессильны, если бы имели дело с благоденствующим, процветающим народом.
Эйб поднялся и налил себе бокал. Эндрю смотрел на него насмешливо.
— Стало быть, ты предлагаешь метать в «сарацины» философские бомбы и пускать в ход против автоматов диалектические мортиры?
— Неужели сопротивление произволу аморально и не имеет оправдания?
— Почему-то вы всегда отрицаете сражение в сфере идей; но для всего, что мы делаем, должно быть моральное оправдание, или битва проиграна еще до ее начала.
— Это зависит от формы сопротивления. Не преуменьшайте могущество идей — вот к чему я призываю. В них заключается наше превосходство. Идею не запрятать в тюрьму. Не запретить на пять лет. Ее не подавить «-сарацинами» и тапками.
— Много ли угнетенных в Южной Африке в состоянии оценить твои аргументы? Неужели ты впрямь думаешь, будто они могли бы отправиться из локаций в Кейптаун, вдохновленные идеалами «отсутствия расовых предрассудков»?
