Альберто Моравиа - Римские рассказы

Дружба

Мария-Роза — двойное имя, и у женщины, которую так звали, внешность тоже была какая-то двойная и нрав двуличный. Лицо у нее было свежее, румяное — кровь с молоком, круглое и широкое, как полная луна, совсем не подходящее для ее тоненькой фигурки. Она походила на те розы, что зовутся капустными, потому что цветы у них плотные и крупные, как кочны. Одним словом, при взгляде на нее невольно думалось, что из такого лица смело можно целых два выкроить. Это круглое личико всегда оставалось спокойным, улыбающимся, безмятежным — в полную противоположность характеру, который, как мне пришлось убедиться на своей шкуре, был просто чертовским. Поэтому-то я и говорю, что нрав у нее был двуличный.

Ухаживал я за ней по-всякому: сначала почтительно, вежливо, неотступно. Потом, увидев, что она не поддается, попробовал быть смелее, настойчивее; поджидал ее на темных площадках на лестнице и пытался поцеловать насильно. Но на этом я заработал только несколько пинков, а потом и пощечину. Тогда я решил прикинуться оскорбленным, презрительным, перестал с ней здороваться и отворачивался при встрече. Это оказалось еще хуже: она вела себя так, будто меня никогда и на свете не было. Под конец я уж дошел до того, что слезно просил и умолял ее полюбить меня хоть немножко; ничего не помогало. И хоть бы она меня раз и навсегда отвадила окончательно! Так нет же: эта хитрюга лишь заметит, бывало, что я готов послать ее к дьяволу, сейчас же приманивает меня обратно какой-нибудь фразой, взглядом, жестом. Потом только я понял, что для женщины ухажеры все равно что украшения — бусы и браслеты, с которыми по возможности лучше не расставаться. Но тогда-то, приметив такой взгляд или жест, я думал: «Все-таки это неспроста… Надо еще попробовать».

И вдруг я узнаю, что эта кокетка обручилась с Аттилио, моим лучшим другом. Это меня взбесило по многим причинам: во-первых, потому что она это проделала у меня под самым носом, ничего мне не сказав, а во-вторых, ведь это же я познакомил ее с Аттилио; как говорится, свечку подержал, сам того не зная.

Но я хороший друг, и для меня дружба превыше всего. Я любил Марию-Розу, но с того момента, как она обручилась с Аттилио, она для меня стала священна. Сама-то она была, пожалуй, не прочь снова раззадорить меня, но я ей всячески давал понять, что не желаю этого, и в один прекрасный день заявил напрямик:

— Ты женщина — и дружбы не понимаешь… С тех пор как ты поладила с Аттилио, ты для меня больше не существуешь. Я тебя не вижу и не слышу… Поняла?

Она вроде как со мной согласилась, но все-таки продолжала свое кокетство; поэтому я решил больше с ней не встречаться и сдержал слово. Позже я узнал, что они с Аттилио поженились и стали жить вместе с ее сестрой, которая работала сиделкой. Узнал я также, что Аттилио, который из десяти дней девять всегда был безработным, нанялся грузчиком в какую-то транспортную контору. А Мария-Роза по-прежнему работала гладильщицей, но только поденно. Эти новости меня успокоили. Я знал, что им живется неважно и что вообще из этого брака ничего хорошего выйти не может. Но как настоящий добрый друг, я к ним не показывался. Друг — это друг, и дружба дело священное.

По ремеслу я слесарь-водопроводчик. А как известно, водопроводчики ходят из дома в дом и иной раз попадают туда, куда вовсе и не собирались. Вот однажды шел я к одному клиенту, неся в сумке инструменты и два витка свинцовых труб на руке. На виа Рипетта вдруг слышу, как кто-то меня окликает:

— Эрнесто!

Оборачиваюсь — это она.

Как увидел я ее круглое спокойное лицо, осиную талию и округлые бедра и грудь, во мне снова вспыхнула любовь, так что даже дыхание перехватило. Но потом я сказал себе: «Коли ты друг, так и веди себя, как друг».

И говорю ей сухо:

— Сколько лет, сколько зим…

У нее в руках была сумка с покупками: овощи и пакеты в желтой бумаге. Она говорит мне улыбаясь: — Ты что, не узнаешь меня?

— Я ж тебе сказал: сколько лет, сколько зим.

— Проводи меня домой, — продолжает она. — Я как раз сегодня утром заметила, что в кухонной раковине вода не проходит… Право, пойдем.

Я отвечаю по-честному:

— Если для починки — то ладно.

Она бросила на меня такой взгляд, от какого бывало у меня всегда голова кружилась, и добавляет:

— Но все-таки ты должен понести мою сумку.

И вот я, нагруженный, как осел, с инструментами, трубами и покупками тащусь позади нее.

Прошли мы недалеко, в переулочек, выходящий на виа Рипетта, вошли в подъезд, который был больше похож на вход в пещеру, поднялись по сырой, темной и вонючей лестнице. На полдороге она повернулась и говорит с улыбкой:

— А помнишь, как ты подстерегал меня в темноте на площадках… как ты меня пугал… Или уже забыл?

Я отвечаю твердо:

— Мария-Роза, я ничего не помню… Я помню только, что я друг Аттилио и что дружба превыше всего.

Она сказала растерянно:

— А разве я говорю, что ты не должен быть ему другом?

Вошли мы в квартиру: три комнатушки под крышей, окна выходят во двор темный колодец без солнца. В кухне не повернешься; стеклянная дверь ведет на балкончик, а там — отхожее место. Мария-Роза уселась на скамеечку, насыпала полный передник фасоли и принялась ее лущить. А я, поставив свою сумку на пол, стал осматривать раковину. Я сразу увидел, что труба проржавела и надо ставить новую. Предупреждаю:

— Имей в виду, надо поставить новую трубу… Ты заплатить можешь?

— А дружба?

— Ладно, — говорю я со вздохом, — я тебе поставлю трубу бесплатно. А ты меня поцелуешь за это.

— А дружба?

Я прикусил губу и думаю: «Дружба-то, выходит, оружие обоюдоострое», но ничего ей не сказал. Взял клещи, отвинтил трубу, вынул прокладку, которая вся прогнила, вытащил из сумки паяльную лампу, налил туда бензина; все это молча. Тут, слышу, она меня спрашивает:

— Вы действительно хорошие друзья с Аттилио?

Я повернулся, чтобы посмотреть на нее: сидит, опустив глаза, тихая, улыбающаяся и занимается своей фасолью.

— Конечно, — отвечаю.

— В таком случае, — продолжает она спокойно, — я с тобой могу говорить откровенно. Ты его хорошо знаешь, и я хочу проверить, верны ли мои предположения.

Я говорю, что готов ее слушать; разжег паяльную лампу и регулирую пламя.

— Вот, например, — говорит она, — не кажется ли тебе, что его теперешняя работа не очень-то хороша… Не подходит ему быть носильщиком…

— Ты хочешь сказать, грузчиком?

— Что это за ремесло — быть носильщиком. Я говорю ему, чтобы он учился на санитара… Моя сестра могла бы устроить его на работу в клинику…

За это время я присоединил новую трубу. Беру паяльник и, держа его в руках, спрашиваю, не подумав дважды:

— Ты хочешь правды или комплиментов?

— Правды.

— Ну так вот: я друг Аттилио, но это не мешает мне видеть его недостатки… Прежде всего — он лентяй.

Я взял кусок олова, поднес паяльную лампу к трубе и начал пайку. Огонь в паяльнике сильно гудел, и из-за шума я повысил голос:

— Да, он лентяй… Ты, моя дорогая, привыкай к мужу-бездельнику… Я вот человек работящий, а он лодырь, он любит поздно вставать, пошляться без дела, пойти в кафе, прочесть спортивные новости в газете, поболтать… Это, может быть, подходит для грузчика… но санитар — профессия ответственная… Нет, для этого он не годится.

— Но я, — продолжает она так же спокойно и задумчиво, — даже не уверена, что он на самом деле где-то работает… Он говорит, что ходит на работу, а никаких денег я еще не видела… Я начинаю думать, что он, может, мне и солгал. Что ты об этом скажешь?

— Солгал? — снова отвечаю я необдуманно. — Да ведь он самый большой врун из всех, кого я знаю. Он тебе наговорит с три короба… Уж что касается вранья — можешь быть спокойна.

— Мне как раз так и казалось… Но если он не ходит на работу, так что ж он делает? Не думаю, чтоб он только шлялся да сидел в кафе… Тут что-то другое… Он всегда уходит так поспешно, с таким озабоченным видом…

Она приостановилась, чтобы взять со стола кастрюлю, всыпала туда вылущенную фасоль. Я смотрел на нее через плечо: сидит такая смирная, спокойная, улыбающаяся. Потом она снова начала:

— Видишь ли, что я думаю. Он завел себе кого-нибудь. Ты его знаешь, скажи, правда ли это?

Какой-то внутренний голос предупреждал меня: «Эй, Эрнесто, полегче, будь осторожней… здесь ловушка». Но то ли потому, что обида во мне была сильнее осторожности, то ли, когда я слышал, как она дурно отзывается о муже, у меня снова ожила надежда, я не удержался и ответил:

— Скажу тебе, что это правда… Для него женщины — всё на свете, красивые или уродины, молодые или старые, ему все равно… А ты и не знала?

Тем временем я закончил пайку, потушил паяльную лампу и приглаживал пальцем еще мягкое олово. Потом стал навинчивать гайку гаечным ключом.

Она, все такая же спокойная, говорит: