Виктор Голявкин - Избранные

На центральной улице всегда всех встречаешь. Кого хочешь и кого не хочешь. Кого нужно и кого не нужно. Знакомые лица беспрерывно идут тебе навстречу. Соседа только что видел, а он уже тебе навстречу идет. Здороваешься с ним, как будто сто лет не виделись. Идешь обратно, а он тебе опять навстречу. Встречаешь его вечером на бульваре и удивляешься: до чего мир тесен. Встречаешь его в тесном автобусе и понимаешь, что мир действительно тесен. Только здороваться успевай. И в этом просторном и тесном мире, на центральной улице, — навстречу мне Вася в веселой компании. Идут обнявшись, никого не замечают. Вдруг меня увидали.

— С поэтами знакомься! — орет Вася. — При Дворце культуры в объединении занимаются!

Поэты протягивают все вместе руки, называют имена. Запомнить невозможно. Никогда не видел столько поэтов сразу.

Вася хлопает меня по плечу, наваливается, как противник на ринге, заводит речь о Шторе, поскольку общий наш знакомый.

— Он мчался на мотоцикле, — говорит Вася, — в шляпе, в черных очках…

— Он здорово мчался на мотоцикле, — сказал я, вспомнив, как мы рванулись со двора с полными мешками.

— Никто не мог его остановить, — сказал Вася. — Даже Сикстинская мадонна не могла его остановить, — сказал я.

— Сикстинская мадонна от него сбежала, — сказал Вася. — Его невозможно было остановить…

Мы вдруг начинаем безудержно хвалить Штору, забываем, как он нас облапошивал, изворачивался, прятался и лгал. Мы искренне хвалим его, словно лучше его человека на свете не было и не будет. Вспоминаем его выходки, и они теперь кажутся симпатичными, а раньше выводили меня из себя.

— Редчайший человек, — сказал Вася, — я еще такого в жизни не встречал!

— Штора — хороший человек, — говорю я в стиле заслуженного художника.

Топчутся на месте поэты, непричастные к разговору.

— А на деньги мне плевать! — говорит Вася.

— Плевать! — сказал поэт маленького роста в финской шапке.

— На деньги нам плевать! — заорали поэты.

— И мне плевать, — сказал я.

Поэт в финской шапке сказал:

— А мне временами на себя плевать.

— Это почему?

— Стихи дрянь выходят.

— А вы не пишите.

— Ишь чего захотел! Не пойдет!

— Отчего же не пойдет?

— Потому что на меньшее я не согласен, ясно вам? Вот так!

— На что на меньшее?

— Не согласен! — повторил он упрямо. — На меньшее я не согласен!

— На меньшее никто не согласен, — сказал я.

— Не согласны! — заорали поэты.

Поэт в финской шапке спросил:

— Поехали?

— Куда?

— А, не важно.

— Поехали! — заорали поэты.

Поэт в финской шапке мечется по мостовой, останавливает машины, свистит, сунув все пальцы в рот. Поймал — садитесь все в машину!

Всем не уместиться, да я и не поеду, мне не нужно.

— Садись ты! К дому подвезем!

Осталось несколько поэтов на тротуаре.

Вперед помчались, красота! Лихой шофер, ребята!

Я тоже кричу:

— Вперед!

Вот где вперед! Вот где скорость!

Поэты завелись:

— Вперед!

Шофер спрашивает:

— Куда вперед?

— А ты гони, парень, только вперед! Жми вперед! Разберемся!

— Поворачивать скоро?

— Вперед!

— Ну, вперед так вперед.

Меняются поэты шапками, Вася себе финскую на голову напялил, а тот Васину натянул. Гогочут в новых шапках, я ору «Вперед!», а дом-то свой проехал…

— Когда сворачивать нужно, скажите.

— Скажем!

— Вперед!

— Сворачивать не надо?

— Нет, вперед!

— Имейте в виду, — говорит шофер, — дальше поворота влево не будет.

— Где-нибудь свернем. Будет поворот. Земля круглая. Не может быть, чтобы его вовсе не было. Свернем где-нибудь. Не беда.

— Да куда же вперед, ребята, дальше некуда.

— Да брось ты, шофер!

Выскочили из города, несемся мимо кладбища.

— Разворачиваться, ребята? — спрашивает шофер.

— Где-нибудь развернемся!

— Вперед!!!

Летит наш танк, наш самолет!

Вперед, вперед, вперед, вперед! Вперед!

Впе-ред!!!

Трах! Подлетели к потолку, подпрыгнула наша тачанка, таратайка, телега… Трах башкой, влезли в лужу, засели…

— Куда вам надо? — спрашивает шофер.

— Чего ж теперь-то спрашивать!

— Фу ты, черт!

— Куда вы гнали? — спрашивает шофер.

— А ты куда гнал в таком случае?

— Так вы же просили!

— Мы в яму не просили!

— Неужели ты свернуть не мог?

— Давно надо было свернуть, куда же ты нас на кладбище завез?

— Свернул бы раньше, ничего бы не было, дурья голова!

— Вы что, смеетесь? — говорит шофер.

— Давай теперь обратно.

— Да если бы я знал, ни за что бы не поехал, легко сказать — обратно…

— А зачем ты в городе не свернул?

— Так вы же «вперед» орали.

— Мало ли что мы орали, а у тебя своя голова на плечах есть?

— Да вы что, спятили, ребята, или нет?

— Сам ты спятил.

— Куда вам ехать-то надо было?

— Ясное дело, не сюда.

— Ну и типы же мне попались, ну и ну!

— Да ты не сердись, шофер, всякое бывает, хочешь, я тебе грейпфрут дам? В сетке тут у меня грейпфрут…

— Ну и связался же я, ну, связался!

— Подумаешь, связался! Мы тоже с тобой связались, на тебе грейпфрут…

— Катись ты со своим… а ну, вылазьте!

Вылезли. Степь кругом. Уму непостижимо, как мы сюда забрались!

— Давайте толкайте машину, хватит вам так стоять!

Грязи-то, грязи! Сплошная жижа, в таких-то ботиночках, ну и дела!

Схватились за машину — раз-два! — взяли!

Еще раз! А ну! Взя-ли! Еще! Уф, черт… Стоим, в грязи с ног до головы перемазались, а с какой стати? По какому такому соображению?.. Дай, шофер, передохнуть, может, хочешь грейпфрут?..

— Давайте толкайте! Не можем же мы ночевать здесь, куда мы попали, зачем я вас взял! Заткнитесь со своим грей… фру… фру… толкайте машину!

Еще раз! Еще! Еще раз! Не сачкуй! Раз-два! Не сачковать, поэты! Василий, не увиливай! Да-вай! Еще! Давай, поэты!!!

Тррр!

Поехала…

Рванулась машина из ямы, развернулась, обдала нас фонтаном грязи и помчалась в обратную сторону, от греха подальше…

— Вперед — назад! — сказал Вася.

Пошли.

Художник Нагорного парка культуры и отдыха Миша оформлял не то стенд, не то доску Почета. Вокруг фотокарточек он рисовал листики и цветочки, а внизу под фотографиями — панораму города. Краски он подбирал тусклые и серые. Я бы на его месте всадил в море изумрудно-зеленую с кобальтом синим.

Молодой художник Таракан (так он назвал себя), с черной бородой, рисовал второй стенд. Панорама города у него ничем не отличалась от Мишиной панорамы. Молодой художник Ахмед, толстый, как бочка, возился с третьим стендом. Панораму города он еще не начинал. Молодой художник Сашок приколачивал фотографии на четвертый стенд.

Когда я вошел, они рады были оторваться. С Мишей я был знаком, и он познакомил меня с остальными. Они отложили кисти и принялись меня рассматривать. Я измазался в грязи, и в городе мне в таком виде неудобно было появляться. Тем более дома. Они снова взялись за кисти, убедившись в моей трезвости. Тяжко так вздохнули. Может, они думали, у меня с собой бутылка, бог их знает. Постные у них стали лица, а вначале — ничего. Я разделся, повесил свои штаны и носки у печки, а сам устроился на топчане. Прикрылся драпировкой и сижу. Немного подсушусь, почищусь, думаю, и потопаю. Верно сделал, сюда завернул.

Сижу, прикрывшись драпировкой, болтаю ногами, давно ли я здесь работал? Давно ли я уходил отсюда в ночь писать на асфальте? Давно ли я сорвал народное гулянье?

Свисает с потолка бумажный абажур с причудливыми рисунками. Непонятно откуда, болтается на веревке посреди мастерской женская сорочка. На столе вперемешку с кистями, тряпками и красками — колбаса, хлеб, соль и подсолнечное масло. На полу разный мусор, кастрюлька, стакан и пачка пельменей. Над топчаном большим гвоздем прибита к стене вырезка из газеты о «летающих тарелках». На спинке единственного стула я сосчитал семь разных галстуков. А на стене холсты. Пейзажи. И у стен холсты. И стенды. Много стендов.

— Иногда я здесь ночую, если срочная работа подвернется, — сказал Миша, заметив, что я рассматриваю галстуки.

— Я думал, тебя не застану, — сказал я.

— Сезон еще не начался, мог бы не застать. Но если он начнется, то привет! Ведро хватай, афиши, запрягут! Сам знаешь.

— Знаю.

— Добыли работенку, а времени в обрез. Сезончик поджимает, и заказчики торопят. Молотим, брат, вовсю, сам видишь.

— Вижу.

— С утра сидим и шпарим.

— И много нашпарили?

— А мы пока не считаем.

— Ну и верно, чего считать, — сказал я.