Елена Крюкова - Золотая голова
…ик!.. дильнике?.. Есть. Или нет. Нет.
…жрать щас нельзя. Нельзя-а-а-а. Сблюешь все равно.
…ты че, глухой! Ты че, глухой! Ты че, глу…
…звоно-о-о-ок! Звоня-а-а-ат, ептять…
…еще-о-о-о звоня-а-а-ат…
…ма-че-ха?..
…иди, Бес, отпирай, ты еще держишься… на нога-а-а-ах…
— Тонкая!.. Ты…
Бес пытался обнять ее за шею. Она отвернулась. Отпрянула. Он все равно схватил ее за плечо, рванул к себе. Пьяные пальцы впечатались в кожу, продавали до хрупкой кости.
— О, бли-и-и-ин… Я тебе… больно…
— Ты мне сделал больно! — закричала Тонкая тонко и звеняще.
Бес бухнулся на колени. Его коленям не было больно. Они были деревянные. Он мог их сломать ради нее. Сломать руку, ногу.
Водочные лохмотья его губ нашли ее живую щиколотку. Палец, что торчал сквозь плетеные ремни босоножки.
— А-а-а-а, Тонкая-а-а-а… жизнь моя-а-а-а…
— Ты пьян! — крикнула она опять, еще громче.
На ее крик из двери высунул голову Кузя. Пятнистая гимнастерка на груди Кузи была расстегнута, словно ворота распахнуты. А за воротами — живой дворец, блестит от пота, вздымается гора царская, дышит, синие тату шевелятся, крестик на бечевке прыгает, все живет, горит и брызгает пьяными искрами!
— Эх ты-ы-ы! Бе-е-ес! Кто к на-а-а-ам! Девка твоя-а-а-а!
Бес лег на пол на живот. Распластался. Целовал голые, пыльные ноги Тонкой.
Босоножки на каблуках. На высоких каблуках.
На-вы-со-ких…
Если поднимет ногу, злая, и ударит мне в лицо босоножкой — каблук глаз проколет… А-а-а-а…
— Зайдэшь, дэвачка?.. За-хады, гостэм будэшь! — отчего-то по-восточному завопил Кузя. И шире, к стене отлетела дверь, и чуть не соскочила с петель.
Бес лежал на полу. Обнял ноги Тонкой. Тонкая стояла как столбик. Как тонкий, плохо врытый в землю столбик. Тоже шаталась. От обиды. От зла. От горя. Оттого, что Бес, крепко ухватившись за ноги ее, качал ее, и она качалась, как на палубе корабля.
Она вырвала ногу из его рук. Шагнула. Вырвала другую.
Каблуки… Каб-лу-ки… Цок-цок…
Шаг в комнату. Семечки окурков на полу. Пустые бутылки катятся из-под ног, как кегли. Полутьма. Лампа на железной ножке, вздернута к потолку, как на пытке, допросе. Книги свалены в кучу — ветхие картонные кирпичи. Все старое, картонное — сжечь! Сжечь старый мир! Уничтожить! Новая революция потрясет все! Очистит! Наш Еретик…
— Что тут у вас, — ее нежные губы холодны и несчастны. — Господи, что тут вас…
— Господи?! — орет Кузя. — Гос-с-споди-и-и-и?! А кто такой Господи-и-и-и?! Итальянец какой-то, а-а-а?! Макаронник?!
У Тонкой становится белым кончик носа. А скулы будто мажет кто ярким, кровавым кармином.
— И-ди-о-ты, — говорит она раздельно и тихо. — Пьяные и-ди-о-ты.
— Тонкая-а-а-а! — Это Паук, вставши с дивана, разводит в стороны обнимающие щедрые руки — и чуть не падает на Тонкую, колени у него подгибаются. — Ура-а-а-а! Иди к на-а-а-ам!
— Вы все идиоты, — шепчут уже беззвучно ее белые губы, а красные щеки горят красными фонарями. И она поворачивается, чтобы уйти.
А Бес лежит на полу, у порога. Бес лежит. Он не может встать. Он лежит щекой на холодном полу, пахнущем кошачьей мочой, и плачет и смеется от пьяного, вечного счастья.
И Тонкая, уходя, хочет переступить через него. И не может.
И садится на корточки рядом с ним, на высоких своих каблуках. И гладит Беса по голове. Черный ежик его волос потных, грязных, торчмя торчащих.
— Ты мой ребенок, — шепчет они неслышно, — ты мой ребенок… ты… дурачок… мой…
Каблук подламывается под ней. И она неловко падает на пол, валится рядом с ним. На полу лужа кошачьей, остро пахнущей мочи, и моча мгновенно пропитывает край ее короткого, слишком короткого платьишка.
Кузя стоит над ними. В его руке — бутылка. Торжество на розовой, потной роже. Голая грудь дышит хрипло, тяжело, ходуном ходит.
— Бес, вставай…
Шепот Тонкой достигает Бесовых ушей.
Тонкая плачет уже не стыдясь. Она швыряет в угол, на гору старых тапочек, сапог и стоптанных туфель, свою крошечную, как пудреница, сумочку.
Она ложится рядом с Бесом на пол, на залитый кошачьей мочой, давно некрашеный холодный пол. Она треплет, трясет Беса за голову. Лица слипаются, лица мокрые гладят друг друга, как руки, лица вжимаются друг в друга, щеки привариваются, ресницы веки и скулы щекочут, губы плачут, губы, пылая бешеным светом, печным огнем брызгая и искрясь, находят живую плоть, вдыхают и глотают, как нищую душу.
— Ося!.. Осик мой… Ну что ты, что ты, что…
Из дверей другой комнаты медленно выходит полосатый, как матрац, кот. По полу несет сквозняком. Кот подходит к Тонкой, вздымает лапу и осторожными когтями берет, цапает ее за подол платья, похожего на детскую ночную рубаху. И тянет, тянет ткань на себя. И в ткани — дыры.
— Воз-люб-лен-ныя-а-а-а! — недуром кричит Кузя и выше поднимает бутылку.
И переворачивает ее. И поливает водкой Белого, белой паленой водкой, остро пахнущей бездомной псиной, Беса и Тонкую, на полу лежащих, кота, старые башмаки, старые газеты, старые половицы.
Однажды шли они с Тонкой там, где она жила, в предместье, в пригороде бедном, железнодорожном. И не поздно вроде бы шли. Еще светло было. И тут вывернулись они. Из-за угла. Из-за старого, безглазого черного, брошенного сруба. Все бритые. Лысые. Голые головы, голые глаза. И голые, твердые, крепкие кулаки.
— Ой! — сказала тихо Тонкая.
Поздно. Ее уже отшвырнули в сторону: цыц, стой и гляди, да не убегай, сучка, иначе догоним и вмажем, хуже будет, а вот наблюдай, глазенки пошире растопырь.
Главарь близко подошел к Бесу, так близко, что его грудь под грязной рубахой похотно, зверино коснулась груди Беса.
— Ты скин? — жестко кинул он Бесу.
И мотнул башкой на уже отросший Бесов ежик.
Бес кивнул:
— Скин.
И улыбнулся.
— А почему ты не бритый?! — взвизгнул главарь.
Бес пожал плечами. Поглядел через лысые головы парней на Тонкую. Тонкая стояла рядом. И — слишком далеко. Так далеко. Так…
— Потому, — пожал Бес плечами.
Они навалились все разом. Тонкая не успела заметить, как и кто повалил его на дорогу. Били жестоко, умело. Били ногами. Кто-то кулаками под ребра совал. Но ногами было удобнее.
И били ногами — в лицо.
— Ой, — говорила Тонкая сама себе, — ох…
И зажимала рот рукой, чтобы не закричать.
А потом оторвала, отодрала ладонь от рыдающего рта. Завизжала, и визг ввинтился в уши бьющих:
— Спаси-и-и-ите! Помоги-и-и-и…
— Сунь ей, чтобы не вякала, — бросил через плечо главарь, поднимая ногу в туго шнурованном берце для удара.
Лысый его кореш вразвалку подошел к Тонкой, размахнулся — и — не ударил ее. Белые, яркие, бессмысленные глаза под голым лбом наткнулись на ее широкие зрачки, соленые озера. Кулак замер в полете. Разжался. Бритый парень помацал грязными пальцами Тонкую по щеке.
— Карапузечка, — отчего-то странно, сусально вывернул он выпяченными, как у негра, губищами.
И опять отшагнул к своим, к жертве.
— Не бейте его! — задушенно крикнула Тонкая.
Лысые нудно, старательно продолжали бить Беса. Тонкая слышала влажное, сытое хряканье, чмоканье ударяемой, побиваемой плоти: ч-к, ч-к, ч-к. Она скосила слепые, налитые щиплюще-водочными слезами глаза и хорошо, ясно увидела, как нога главаря размахнулась, пятка назад, потом острое, в дырявой штанине, колено вверх, и носок — твердый, как черная гиря, как нос бомбы, летящей из самолетного люка, увесистый носок пыльного, в ляпах засохшей грязи, берца — а! нет! не надо! не-е-е-ет! — в лицо — Бесу.
Хр-р-р-р-ряск!
Его лицо лежало на щеке, в пыли, и оно на миг показалось Тонкой катящейся тарелкой: поставили измазанную ягодами тарелку на фарфоровый обод, толкнули — и покатили.
И кто-то пнул в катящуюся тарелку берцем.
Хр-р-р-рак!
Фарфор, ты раскололся. Ты-ы-ы-ы-ы…
Нос был. Носа — нет. Красная дыра. Красные потеки по лицу. Красные, синие. Почему — синие?! Почему?!
Красные — кровь, понятно. А синие?! Зачем синие?! Почему синие?!
Тонкая осела на дорогу, в пыль. Грязь выдубило солнце. Острый ком грязи воткнулся ей в ягодицу, в голую кожу, под трусики. В стыдное место.
В место, которое… так… любил… це-ло…
…в живот ее пнули. Откатили.
— В бессознанке телка, — выплюнули над ней, в нее.
Она лежала на боку, подобрав под себя ноги и руки. Скрючилась. Защищала руками и ногами живот. Себя. То, что еще тайно для нее самой жило в ней.
…услышала еще плевок.
Больше не чавкало. Не хрустело.
Отдаленный, как с небес, гомон грубых голосов. Кажется, смеялись.
Перед закрытыми веками вспыхивали, обнимались и расползались синие и красные круги, кольца, стрелы.
Тонкая разлепила соленые ресницы. Она была жива, и это было странно.
Она посмотрела на Беса — он пошевелился. Да, тоже жив.
