Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
Механизм самоцензуры прекрасно показан, например, в статье Е. А. Елиной “Об идеологической самоцензуре в советском искусствоведении” на примере текстов, описывающих картины “Смерть комиссара” Петрова-Водкина и “Текстильщицы” Дейнеки. Так, никто из искусствоведов не осмелился интерпретировать очевидную шарообразность Земли, увиденной глазами умирающего человека на картине Петрова-Водкина, именно как планетарность — все говорят о просторе “советской страны”, “нашей земли”, “русской земли”. Именно этих выражений и требовала победившая идеология. Никто не хочет говорить о смерти человека как трагедии — идеологическая установка настаивает, что трагедия может быть только оптимистическая, а сама гибель человека должна трактоваться как высокая жертва ради свершения революции. И, вопреки зрительному ряду, очевидной отрешенности взгляда умирающего комиссара, критики пишут об усилии воли, которым комиссар отправляет бойцов на бой. Лишь в одном из отзывов отмечено общечеловеческое наполнение проблемы жизни и смерти — но зато именно это поставлено художнику в вину.
Этот пример самоцензуры показывает, почему парадоксальным образом разгромные, резко отрицательные рецензии о той или иной прорвавшейся в печать книге в шестидесятые — семидесятые годы оценивали ее смысл порой точнее, чем тщательно выверенные и подверженные самоцензуре оценки положительные. Так, резко отрицательные суждения “врагов” “Одного дня Ивана Денисовича”, увидевших в повести обвинительный приговор советской власти, были куда прозорливее статей, не без лукавства доказывающих, что критика репрессий ведется Солженицыным с партийных позиций.
Еще один парадокс самоцензуры, отмеченный в статье З. С. Санджи- Гаряевой о творчестве Юрия Трифонова, состоит в том, что стремление обойти запреты рождало у писателя особый метафорический язык. Исследовательница ссылается на парадоксальное замечание Иосифа Бродского: “Аппарат давления, цензуры, подавления оказывается <…> полезным литературе. Если имеет место цензура, а в России цензура имеет место, дай Бог! — то человеку необходимо ее обойти, то есть цензура невольно обуславливает ускорение метафорического языка. <…> Это замечательно, и за это цензуру нужно благодарить”.
Эзопов язык в советское время, в особенности в шестидесятые — восьмидесятые, использовался и журналистикой, как показывает Е. М. Музалевский в статье “Социальная роль российских СМИ до и после отмены цензуры”. Он считает исторически несостоятельными оценки советского периода печати как абсолютно догматического и безгласного (а именно такие оценки стали преобладать в постперестроечной России). Секрет феноменальной популярности советской прессы у читателя заключался все же в том, что многие журналисты стремились пронести правдивую картину мира сквозь цензурные рогатки. А читатели учились читать между строк.
Как изменилась пресса после отмены цензуры?
Научные исследования, проведенные на свежем, неустоявшемся материале, — и самые актуальные, и самые спорные. Действительно, непричесанная речевая стихия хлынула в СМИ — кто это сможет отрицать. Но что хуже, что опаснее для жизни языка: нынешняя раскованность журналиста, не чуждающегося сленга и бранных слов, или выработанный при участии советской прессы новояз, который навязывался всем без исключения под псевдонимом литературного языка? На мой взгляд — хуже советский новояз. И уж если язык справился со всеми этими “трудовыми вахтами”, “трудовым воодушевлением” и “тружениками полей”, то как-нибудь справится и со сленгом, и с нашествием иностранных слов. Вот с чем я никогда не смогу согласиться — так это с мыслью, что кто-то должен контролировать речевую манеру журналиста (хотя самоцензура, а точнее — вкус здесь бы не помешали, как справедливо пишут авторы статьи “Цензура и речь в СМИ в разные периоды жизни российского общества”).
Замыкает сборник статья Е. Мурениной — одна из самых парадоксальных и вместе с тем основательно оснащенных и информативных статей сборника, с которой, собственно, я и начала разговор о нем.
От любого сборника трудно добиться общей методологии, единства взглядов и согласованной концепции. Составители, судя по всему, этого и не добивались. И тем не менее сборник получился не только пестрым, но и в некотором отношении цельным. Я всегда считала себя абсолютным противником всякой цензуры, хотя метаморфозы журналистики в последнее десятилетие не раз побуждали меня вспомнить солженицынские претензии к прессе, прозвучавшие в “Гарвардской речи”. Я и сейчас остаюсь непримиримым противником политической цензуры. И в то же время многие статьи этого сборника заставили меня задуматься над позитивным функциями института цензуры в истории культуры.
Осень патриархов
Амусин Марк Фомич (род. в 1948) — литературовед, критик. Докторскую диссертацию по русской филологии защитил в Иерусалимском университете. Автор книг “Братья Стругацкие. Очерк творчества” (1996), “Город, обрамленный словом” (2003), “Зеркала и зазеркалья” (2008). Статьи публиковались в журналах “Время искать”, “Зеркало”, “Звезда”, “Нева”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Новый мир” и др.
Признаюсь – идея написать статью о Маканине и Битове пришла мне в голову довольно механическим способом. У обоих в минувшем году случился 70-летний юбилей, оба были (общепризнанно) ведущими прозаиками позднесоветского (а фактически не-советского) литературного процесса, статус обоих в последние полтора десятилетия достаточно проблематичен: уважаемые, почитаемые, но не слишком читаемые актуально авторы. Вдобавок – непохожие, “непересекающиеся”. Но это –только на первый взгляд…
Начнем, однако, с начала. Стартовые и биографически условия сверстников были очень разными. Мальчик из ленинградской потомственно интеллигентной семьи, пусть и переживший блокадную зиму, – и ребенок, чье детство проходило в урало-алтайской глуши, в крутом кипятке барачного коммунального быта...
Разными оказались и обстоятельства вхождения каждого в литертуру. У Битова это вхождение было скорее триумфальным, чем просто гладким. Он с младых ногтей оказался в благотворнейшей “питательной среде”. В Ленинграде конца 50-х годов складывалась новая школа прозаиков, и процесс этот катализировался и обилием молодых дарований, и общей культурной аурой города, и качеством – личностным и творческим – наставников, и временным благодушием начальства оттепельной поры.
Колебания формировавшегося битовского дарования были довольно хаотичными, но они точно срезонировали с культурно-духовным полем времени. Были, конечно, промашки, ограничения сверху, отказы, однако репутация юного писателя опережала темп публикаций и стремительно приближалась к статусу славы. Его акварельные рассказы и повести, выдержанные в модно-исповедальном ключе, первые опыты “путевых записок”, обернувшиеся потом знаменитыми “путешествиями”, очень удачно ложились на почву читательских ожиданий и запросов. В 1965 году Битов был знаменитым автором двух книг и дюжины рассказов в журналах и альманахах. Он воплощал собой ленинградский извод молодежной прозы и по-своему конкурировал/оппонировал ослепительному Аксенову.
Совсем иначе все складывалось у Маканина. Он в 1967 году опубликовал свой первый, тоже молодежный по проблематике и тональности, роман “Прямая линия”, который писал в свободное от работы - в закрытой организации, “ящике” – время. Перед этим Маканин успел закончить матмех Московского университета. Математические штудии – это тебе не вольница геологического факультета, на котором получал свое высшее образование Битов. И дебютный роман Маканина был под стать профилю его образования и службы – о молодых советских инженерах, их трудах и днях, с оглядкой на образцы прозы “Юности”, но и с проблесками своеобразия в постановке темы. Звучного отклика роман не вызвал.
Так оно дальше и пошло! Битов уверенно осваивал, как путешественник, новые географические и психологические пространства, экспериментируя, создавая смелые гибриды автобиографической, путевой, эссеистической прозы, пренебрежительно отмахиваясь от распространенных сюжетных схем и конфликтов. Его опусы “В одной стране”, “Жизнь в ветреную погоду”, “Путешествие к другу детства”, рассказы вроде “Пенелопы” и “Инфантьева” превратили его едва ли не в главную надежду новой советской литературы. Маканин же в это время работал как будто на традиционном жизненном материале и привычными средствами, двигаясь вслед талантливому интерпретатору “критического реализма” в советских условиях Юрию Трифонову. Его “Безотцовщина”, “Солдат и солдатка”, “Повесть о Старом поселке” выглядели добротными, даровитыми вариациями на заданные и хорошо отработанные другими социально-психологические темы.
