Анджела Картер - Адские машины желания доктора Хоффмана

На что вся мужская половина племена ответила громогласным ропотом одобрения, а многие невольно разразились аплодисментами. Воительницы, тут же вскочив на ноги, бросились по рядам, размахивая мечами и плашмя отвешивая ими полнозвучные удары, пока все не успокоились и не затихли.

— В этом краю вы можете наблюдать Человека в его исконно порочной, подсознательно злой и умышленно кровожадной форме — одним словом, в наитеснейшей возможной гармонии с естественным миром природы. Я на свой привычный жестокосердный лад со всей страстью влюблен в гармонию. Эмблемой ее я бы избрал тот шторм, который разбил прошлой ночью ваш корабль, разложив это пикантное и трогательное порожденьице человеческих рук на составные части — в полной гармонии с миром, каким бы он был без человека, то есть в естественном своем состоянии. Или бы взял в качестве ее эмблемы льва, разрывающего на части ягненка. Одним словом, я бы не забыл ни один образ видимого разрушения — и заметьте, что я произнес слово «видимое», ведь речь идет об одной видимости, в сущности же ничто не может быть создано или разрушено. Мое представление о гармонии, стало быть, сводится к постоянному судорожному стазису, застою.

Я счастлив тем, что я чудовище.

Ну да, стоило мне чуть вдуматься во все это, и я понял, что этот людоед-иерофант, с такой напыщенной самонадеянностью повествующий нам о своих наклонностях, вряд ли мог оказаться черномазым сутенером из Нового Орлеана, а был разве что его живой копией. Но граф правильно опознал его, ибо этот князек антропофагов оказался еще одним демиургом, и литовский аристократ и дикарь приходились друг другу близнецами-побратимами, поскольку они были штурмовиками мира сего. То есть мира землетрясений и катаклизмов, циклонов и опустошений, насильственной матрицы, реального мира необузданных и необуздываемых физических напряжений, всецело враждебного человеку по причине своего безразличия к нему. Океан, лес, гора, погода — все это непререкаемые установления как раз этого мира неоспоримой реальности, которые так далеки от установлений социальных, составляющих наш собственный мир, что люди всегда, сколь бы ни отличались друг от друга, должны сговариваться, чтобы ими пренебрегать. Ибо в противном случае им пришлось бы признать свою неподражаемую незначительность — вместе с незначительностью тех желаний, которые могли бы быть пиротехническими тиграми нашего мира, но вместо этого под холодной луной и выстывшим хороводом несказанно чужих планет оказываются всего-навсего игрушечными зверьками, выкроенными из раскрашенной бумаги. Все это пронеслось у меня в уме, пока чудище разглагольствовало, обращаясь к графу, а маленькая рука Ляфлера, отыскав наконец мою, обрела в рукопожатии покой и уют.

— Ничто в наших традициях не предполагает истории. Я с большим тщанием вытравил всю историю, ибо мои подданные могли вынести уроки из смертей королей. Как только я пришел к власти, я тут же сжег всех былых идолов и кумиров и насадил всеобъемлющий монотеизм с самим собою в качестве его объекта. Я дозволил прошлому существовать в виде ритуалов, связанных с природой моей всемогущей божественности. Я — пример, образец и эталон совершенного короля и идеального правления. Я далеко превосхожу сумму своих составных частей.

С этими словами он нежно улыбнулся графу, а я, к своему изумлению, вдруг увидел, что его лицо есть точное отражение лица графа, словно оно было не более чем темной заводью, а раскраска на нем — колеблемыми на ее поверхности лепестками.

— В каком-то борделишке Нового Орлеана мне довелось однажды увидеть, как вы, любезный граф, задушили проститутку, единственно чтобы усугубить свой эротический экстаз. С тех пор я усердно преследовал вас сквозь пространство и время. Вы возбудили мое любопытство. Мне показалось, что я смогу достойно увенчать собственную жестокость, превратив собрата по ней в свою жертву. Принеся, так сказать, себя в жертву, чтобы увидеть, как я это снесу.

Я хочу, понимаете ли, увидеть свои страдания.

Я снедаем эмпирическим любопытством. Однажды на мое племя набрел какой-то иезуит в черной сутане, он прожил среди нас около года. Поближе познакомившись с моими обычаями, он осудил меня столь сурово, что я во имя милосердия сначала его распял — ибо он выказывал постоянное восхищение этой формой пытки, — и, пока он корчился на дереве, собственной рукой вырвал у него из груди сердце, чтобы посмотреть, отличается ли по своему строению столь преисполненный сочувствия орган от сердец обычного рода. Увы! Оно не отличалось.

Теперь же я хочу увидеть, милейший граф, есть ли у нас сердце вообще. Неужели мы до такой степени рабы природы?

Я хочу увидеть, могу ли я страдать, как страдает любой другой человек. Ну а потом — познать вкус своей плоти. Я хочу попробовать себя. Вам следовало бы знать — я большой гурман.

Свяжите его.

Две госпожи офицерши набросились на графа и связали ему, притянув друг к другу, запястья. Из рядов королевской свиты вперед выступило упитанное хихикающее существо, облаченное лишь в белый поварской колпак и пояс, увешанный разнокалиберными черпаками, в одной руке оно держало банку с солью, в другой — букетик гарнировочных кореньев. Оно щедро сдобрило всем этим уже закипевшую воду. Граф негромко рассмеялся:

— Не думаешь ли ты, что я слишком стар и жилист, да и исхудал к тому же, чтобы из меня получилось что-либо достаточно аппетитное?

— Я подумал об этом, — ответил каннибал. — Поэтому-то я и собираюсь сварить из вашей светлости суп.

Солдатки распороли трико графа кончиками своих мечей, и ткань, словно раскрывшиеся лепестки, опала вокруг его тощих белых ног. Они вспороли его камзол, и тот опал тоже. Лишившись одежды, его высокая костлявая фигура с пышной гривой серо-стальных волос по-прежнему оставалась облаченной в странную неосязаемую мантию возвышенного одиночества. Он был королем, чью гордыню только увеличивало отсутствие у него королевства. Повар бросил в кастрюлю целую связку лука, задумчиво добавил еще немного соли, перемешал все и, зачерпнув одним из своих черпаков, попробовал навар. Он кивнул. Солдатки, окружив графа с двух сторон, подвели его к костру, подхватив под локти, подняли высоко над котлом и опустили ногами вперед в кипяток так, что над краем посудины торчала одна его голова. Лицо графа, хотя и на глазах краснело, не изменило своего выражения. Он продолжал хранить полное молчание гораздо дольше, чем я бы счел возможным.

А затем, когда он уже был красен как рак, граф вдруг начал смеяться от радости — от чистой радости.

— Ляфлер! — воззвал он из кастрюли. — Ляфлер! Мне больно! Я знаю, как окрестить свои муки! Ляфлер…

Из последних сил он восстал из котла вознесшим его над поверхностью прыжком, словно до конца раскрепостившийся человек.

Но когда он достиг высшей точки, сердце его, должно быть, разорвалось, ибо рот его обмяк, глаза вылезли из орбит, из ноздрей просочилась кровь, и он упал назад со всплеском, который обварил бульоном добрую половину двора. На сей раз его голова исчезла за ободком сотейника, и от булькающей стряпни вокруг начал расползаться благоухающий пар, отчего все присутствующие в унисон облизнулись. И тогда повар захлопнул его крышкой.

Меня тронуло, когда я увидел, что сквозь повязки Ляфлера просочились слезы, но я тут же сообразил, что нам с ним тоже предстоит выступить в роли entremets[25] на грядущем пиршестве. Повар уже велел ораве учеников подготовить пару длинных лож из раскаленных углей, а сам принялся деловито смазывать жиром рашпер.

— Освежуй сначала меньшего кролика, — небрежно велел вождь, даже не удосужившись приправить нас для начала своим словоблудием, ну да ведь мы были для него мясом, и только мясом.

Двое сисястых солдаток схватили Ляфлера за плечи и уволокли от меня. Несмотря на его сопротивление, они срезали с него одежду, и тут я увидел не гибкий торс отрока, а светящееся криволинейное великолепие златокожей женщины, чья плоть, казалось, состоит из солнечного света, касающегося ее неизмеримо благожелательнее, чем черные руки жестоких пехотинок. Я узнал ее еще до того, как они содрали повязки и обнажили не безносое, обезображенное язвами лицо, но лицо самой Альбертины.

До тех пор за всю свою жизнь я не совершил ни одного героического поступка.

Я действовал молниеносно, не думая ни о чем. У одной из моих охранниц я выхватил нож, у другой — мушкет. Я пырнул каждую из них в живот ее же оружием, а затем поступил точно так же и с парочкой, готовившей Альбертину к котлу. Отбросив в сторону нож, я одной рукой обнял ее, а другой — нацелил мушкет в голову вождя и нажал на спуск.

Древняя, размером побольше виноградины пуля угодила ему точно в безбровый глаз, нарисованный в центре лба.

Мощная струя крови выплеснулась наружу, словно из бочки выбили затычку, и по пологой дуге хлынула на нас. Умер он, вероятно, мгновенно, но какой-то мускульный спазм поднял его на ноги. Новоявленный Джаганнатха восстал на своей колеснице и замер в таком положении, покачиваясь из стороны в сторону и фонтанируя кровью, толпа же вокруг стенала и корчилась, словно при солнечном затмении. Неведомо как его беспорядочные содрогания высвободили колеса тележки, и, сначала медленно, она пришла в движение, ибо почва там шла под уклон. А тело по-прежнему продолжало стоять, словно его тут же сковало трупное окоченение, и все еще извергало из себя струю крови, будто его артерии были неистощимы. И вот оно очертя голову пустилось во все тяжкие, давя без разбору наложниц, жен и евнухов, а также простых своих соплеменников, которые, обезумев от этого зрелища, то ли с отчаяния, то ли охваченные приступом истерии по поводу заката своего самодержавного светила, с пронзительными воплями менад уже сами бросались под колеса катящейся повозки.