Эдуард Тополь - Игра в кино (сборник)
Зал прослезился и встал, аплодируя в ритм музыке оркестра.
Я понял, что отыграл у судьбы первый раунд – за провал фильма «Там, где длинная зима». И сказал:
– Дорогие друзья! Поступить во ВГИК и даже окончить его – это еще не значит прорваться в кино. Как я уже сказал, я прожил в Москве тринадцать лет без прописки, но последние пять или шесть не в счет – у меня уже были деньги, я мог жить в болшевском Доме творчества. А самыми трудными были первые годы, когда я целыми днями ходил по студийным коридорам «Мосфильма» и студии Горького со своими сценариями, а вечером по пожарной лестнице проникал во вгиковское общежитие и искал по комнатам свободную койку, чтобы переночевать. Или спал на вокзалах – слава Богу, их в Москве девять, можно было менять каждую ночь, чтобы дежурные по вокзалам милиционеры не запомнили твою физиономию. Так что летом и даже осенью еще можно было перебиться ради высокого нашего киноискусства. Но московскую зиму не одолели ни французы, ни немцы, что уж говорить о бакинском парнишке? К тому же зимой во вгиковской общаге были заняты все койки, в них ночевали даже попарно, то есть с девушками, приглашенными (для согрева, конечно) со стороны соседней ВДНХ и парка «Сокольники». А на вокзалах собирались все бездомные, алкаши и проститутки со всех пригородных электричек – Петушки, Раменки, Мытищи, Шатура, Кунцево и т. д., и там шла борьба уже не за то, чтобы прилечь на скамейку, а присесть рядом с ней. И вот тогда, когда московские морозы должны были окончательно выморозить меня из Москвы и кино, на моем горизонте возникла еще одна судьбоносная женщина – Инесса Семеновна Брудник. Мы даже не были как следует знакомы, просто она услышала от кого-то о том, что я живу на вокзалах, подошла ко мне и сказала: «Слушайте, если вам правда негде жить, можете пожить у нас. Конечно, у меня не хоромы, а только комната и кухня, но в комнате я живу с мужем и сыном, а вам мы поставим на кухне раскладушку. И поживите, пока устроитесь…» Дорогие друзья! Скажу вам как на духу: я пользовался гостеприимством этой семьи с типично бакинской щедростью – я прожил у них два года! Инесса, золотая моя…
Семидесятилетняя Инесса Брудник тяжело поднялась в первом ряду под овацию зала. Я сказал:
– Золотая моя, милая! Я не могу вернуть тебе мужа и сына, которых трагически унесла от тебя эта жизнь. Я даже не могу вернуть тебе ничего от той щедрости души, которой так богат был твой дом в самое трудное для меня время. Ту простую раскладушку, то тепло в московские зимы и те завтраки и обеды в самое голодное для меня время не оплатить ничем. Но когда тебе будет одиноко или холодно, пожалуйста, открой мои книги. Девушки, внесите…
И снова – под музыку и овацию зала – Люба и Дуся Германовы понесли через сцену цветы и книги. И честное слово – это было красиво, это был второй гол, который я отыграл у судьбы за провал моего второго фильма в этом же зале в 1972 году.
– Внимание! – сказал я, когда зал осел и утих. – Сейчас самая трудная часть: автор будет читать свои произведения. Испугались? И правильно сделали. Потому что вот, на ваших глазах, автор достает «из широких штанин» свою новую рукопись, она называется «Любовь с первого взгляда», или еще точней: «Любовь с первого взгляда за сорок рублей Феликса Миронера»…
И я прочел со сцены третью главу этой книги – не всю, конечно, а те страницы, где описана горящая от жары Москва 1972 года, нищая и голая комната над магазином «Динамо» на улице Горького, четырнадцать ночей полуголодной работы над сценарием «Любовь с первого взгляда», бурный роман с девушкой по имени Вета и телефонный звонок с «Ленфильма» от еще одной судьбоносной женщины – Фрижетты Гургеновны Гукасян, которая сказала: «Эдуард, нам нравится ваш сценарий…» Эта фраза открыла мне двери на «Ленфильм» и в «высший свет» драматургии – в Первое объединение «Ленфильма», которое вела эта легендарная Жанна д’Арк советского кинематографа. И которой достались потом все шишки и выговоры за мои два запрещенных фильма – за «Ошибки юности» и «Любовь с первого взгляда».
А когда отшумели аплодисменты в честь Фрижи Гукасян, я продолжил:
– Следующая женщина, которая определила мою судьбу, находится не здесь. Она не смогла приехать, она слишком велика для этого. Но семнадцать лет назад она приняла меня с двумя чемоданами зимней одежды и восемью долларами в кармане, и я хочу сказать о ней несколько слов. Конечно, сейчас у меня в России появилась определенная известность. Я бы даже сказал, что эта скромная оценка звучит как кокетство – особенно если посмотреть на выставку пиратских изданий моих книг в вестибюле. И на всех встречах с российскими читателями я постоянно слышу одни и те же вопросы: «А вы считаете себя русским писателем или американским? А вы собираетесь вернуться в Россию?» И я всегда вспоминаю при этом короткую сцену на канадско-американской границе. Так случилось, что после пяти первых лет жизни в Америке я на пару лет переселился в Канаду, в Торонто. Но каждые два-три месяца наезжал в Нью-Йорк к своему литературному агенту, в издательство или по другим делам. А там процедура въезда из одной страны в другую простая. Люди подъезжают на своих машинах к американскому КПП возле Ниагарского водопада, дежурная американская пограничница говорит: «Were a’ you goin’?», вы отвечаете «New York», и все – она дает вам дорогу. Фокус только заключается в том, что слово «Нью-Йорк» нужно произнести так, как произносят его натуральные американцы. А если вы произносите чуть иначе, она говорит: «Предъявите документы». Казалось бы – ну что тут такого – сказать «Нью-Йорк»? Я еще за десять миль до границы начал себе язык выворачивать, повторяя это слово на все лады так, чтобы «скрасть» наше проклятое русское «р-р-р». Но как я ни старался, у меня ничего не вышло! Мало того! Хотя документы у меня были в полном порядке, мой английский вызвал у нее такое подозрение, что она указала мне в сторону таможенного контроля:
– На проверку машины!
Чертыхаясь, я покатил на таможенный осмотр машины – сколько времени я тут потеряю, пока таможенники будут искать в моей машине наркотики и прочую контрабанду!
Два офицера американской таможни вышли из своего офиса, подошли ко мне, приказали:
– Открой все двери и багажник и отойди от машины.
Я открыл и отошел. Один из них заглянул в багажник, увидел там ящик с книгами, стал рыться в нем, а потом повернулся ко мне с книгой в руке:
– Это что? Твоя книга? – Ну, сам видишь! Если моя фамилия на обложке и фотография…
– Я вижу, вижу. Значит, ты писатель? А какие это книги, о чем?
– Это политические триллеры. О России.
– Правда? Ну хорошо, поезжай. – Он поставил штампик в мою бумажку, и я укатил в США, в Нью-Йорк, и начисто забыл об этом эпизоде ровно на три месяца, до следующей поездки из Торонто в Нью-Йорк. Но через три месяца, подъезжая к американской границе, я вновь стал выворачивать себе язык, пытаясь освоить американское произношение слов без употребления буквы «р». Однако и на сей раз у меня ни черта не вышло! Стоило мне открыть рот, как уже не пограничница, а другой пограничник, мужик, сказал бесцеремонно:
– На проверку машины!
И ругаясь теперь уже чуть ли не вслух, я, взбешенный, снова покатил к таможне, досадуя на себя – черт возьми, теперь у меня при себе даже книг моих нет! Тут из таможни появился какой-то мужик-таможенник, направился к моей машине, но вдруг остановился и воскликнул:
– O, Mister Topol! Welcome home! Добро пожаловать домой! Я взял в библиотеке твои книги и прочел! Мне понравилось! Так что добро пожаловать домой!
Я вспомнил, как трясли меня советские таможенники при выезде из СССР, как они сломали мне пишущую машинку, отняли какое-то барахло, и – чуть не прослезился. И теперь каждый раз, когда я прилетаю в Россию и прохожу паспортный контроль в Шереметьево, я тоже каждый раз вспоминаю того американского таможенника. Конечно, у меня в России есть кое-какая известность. Я даже подозреваю, что тем пограничникам, которые в Шереметьево проверяют мой паспорт, не нужно идти в библиотеку за моими книгами, – они их уже читали, я вижу это по их глазам! Но с 1989 года, за все двадцать с лишним раз, что я пересекал российскую границу, ни один русский пограничник не сказал мне: «Добро пожаловать домой!» И потому я хочу сейчас попросить вас поприветствовать эту судьбоносную женщину – Америку, которая стала мне домом. Ведь даже ее пограничники говорят мне при возвращении из России: «Welcome home!» Конечно, Америка не смогла прилететь сюда, но ее представляют здесь культурный атташе американского посольства госпожа Розмари Дэ Карло и первый министр-советник нашего посла господин Джон Ордвэй. Девочки, внесите…
И «девочки» внесли и вручили американцам цветы и книги, и счет стал четыре – ноль. И вечер заканчивался, и пора мне было закругляться. Но в зале сидела еще одна судьбоносная женщина. Правда, она просила меня не устраивать ей никаких сюрпризов и даже не упоминать ее имени. Но я не мог выполнить эту просьбу, я сказал:
