Евгений Клюев - Андерманир штук
Как минимум, мог потребоваться мозг… «Ну, этого-то у нас навалом!» – утешился он тогда и стал думать дальше, решив так: пора бы ему наконец признаться себе в том, что же он все-таки умеет. Он подозревал, что признание такое может причинить боль, поскольку умел он, вроде бы, только то, чему научил его Коля Петров. А научил его Коля Петров дурачить людей. Но признаваться себе в этом Демонстратнер не спешил – ему хотелось признаться себе в чем-нибудь другом.
И, бросив взгляд в зеркало, он, стыдно вспомнить, признался себе в любви. В зеркале отразился импозантный темноволосый дядя с монументальными чертами лица, явно имевший что сказать миру. «Если бы твоя внешность так беспардонно не обманывала, – давным-давно, перед разводом, заметила жена Аля, застегивая пуговицы на пальтишке их общей дочери, индифферентной ко всему на свете (теперь обе они жили не то в Белоруссии, не то в Молдавии), – цены бы тебе не было». А так – цена ему, получалось, есть. Пятнадцать рублей за один приход: именно во столько Демонстратнера оценивал НИИЧР.
Ну, пятнадцать значит пятнадцать – теперь уже это не имело значения, ибо на данный момент самооценка Демонстратнера была такой высокой, что ему и стольник за приход казался бы копейками. Навещая институт раз или два в месяц, он просто делал науке одолжение, всем своим видом как бы говоря: ничего, наука, придет время – сочтемся. В отделе воздействия его не полюбили. Впрочем, показывать это никто не решался: Демонстратнер настолько выпадал из привычных институтских представлений о том, какими бывают кондукторы, что сотрудники – просто на всякий случай – держались от него подальше. Ну его, дескать… кто знает, какая такая сила в этом субчике заключена! Притом что никто – убей Бог! – не понимал, зачем надо изучать человека, не наделенного никакими паранормальными способностями. Правда, Алеша Попович, говорят, был на его представлении, психологических опытах, – и вот та-а-ам… Но чего только не говорят!
Алеша Попович руководил исследованиями не очевидных больше никому демонстратнеровских талантов, а Алеша Попович и сам тоже тот еще фрукт! Его, в отличие от Демонстратнера, в отделе воздействия боготворили, да толку-то что! Алешу Поповича, одинокого волка (волка он напоминал даже внешне), настолько не интересовало, кто и как к нему относится, что любить его, по словам безнадежно влюбленной-таки именно в него Катюши, было как «Материализм и эмпириокритицизм» изучать: бес-по-лез-но. К тому же, за Алешей Поповичем водилась репутация самого непредсказуемого руководителя в мире: стремясь к одному ему ведомому берегу, он настолько часто и резко крутил штурвал, что команду швыряло от борта к борту и постоянно рвало.
К несчастью, Алеша Попович был гений. Это никому в отделе не нравилось, и все не только любили, но и жалели Алешу Поповича, зато это ужасно нравилось Демонстратнеру, самолюбие которого сильно щекотало – просто до смерти защекатывало, – что его, Демонстратнера, именно гению на растерзание отдали. Сначала Демонстратнер стеснялся Алеши Поповича и кротко сетовал на свою несостоятельность как гипнотизера, но от этого маленького комплекса Алеша Попович избавил его быстро.
– Вам, дорогой человек, – говорил Алеша Попович, – гипнотизером зачем надо быть? Тут у нас при отделе воздействия и без Вас гипнотизер на гипнотизере и гипнотизером погоняет… Скучно ими заниматься, однообразный они народ, да и закоснелый, тяжелый. Чернорабочие экстрасенсорики… с грубыми энергиями работают, примордиальными. Тысячи и тысячи лет этой традиции, а взять с нее – нечего. Взять вообще мало с кого что можно… а вот Вы мне интересны.
– Да чем же? – млея от удовольствия, что в его присутствии поносят гипнотизеров, ластился к Алеше Поповичу Демонстратнер – перед гипнотизерами с детства, как и любой простой смертный, благоговевший.
– Как это – «чем же», дорогой Вы человек, – недоумевал Алеша Попович. – Вы к информанту в самую душу проникаете, в святая святых ходите – и хоть бы Вам что! Вы ведь шельма, Борис Никодимыч, такая, каких свет не видывал: Вы ножничками своими тут чик-чик, там чик-чик – и информант Ваш навеки. А следов – никаких! Вы все можете… Вы информанта мать родную продать заставите, и он Вас за это еще благодарить будет. Таких, как Вы, мерзавцев сегодня как раз и надо изучать в первую очередь: у Коли Петрова нюх! Он недаром говорит, что будущее не за гипнотизерами, не за телекинетиками или пирокинетиками какими-нибудь, а за такими, как Вы, негодяями.
Вот эти вот слова – типа «шельма», «мерзавец», «негодяй» – немножко кололи слух Демонстратнера, как-то так подкорчивало его от них, под ложечкой от них немножко сосало – как бывает, когда съешь что-нибудь неточное, а что – черт его знает, но… мутит, вроде, и ведет не туда, да что ж поделаешь, что ж поделаешь: вкусно было, обильно было – не раскаиваюсь! Он, Демонстратнер, предпочел бы, конечно, без таких слов, но, если нельзя, – ладно, стерплю, не барышня кисейная. Да и не говорит больше никому – проверено! – слов этих про него Алеша Попович, даже и Коле Петрову не говорит. Похоже, что и не любит он Колю Петрова, а его, Бориса Ратнера, – любит. Сам ведь признавался: «Станешь ведь, – признавался, – и змею очковую любить, если она – объект твоего исследования!» Сам-то Демонстратнер, может, и предпочел бы, чтобы его как ни то по-другому любили, но, если взять Колю Петрова, – того вообще никак не любят.
Второй комплекс, тоже, впрочем, небольшой, от которого освободил Демонстратнера Алеша Попович, был именно комплекс благодарности Коле Петрову. До встречи с Алешей Поповичем Демонстратнер время от времени с неудовольствием вспоминал, что программу ему не кто иной как Коля Петров придумал и что самому ему ни в жизнь бы до такого не додуматься. А по Алеше Поповичу получалось, что ничем феномен Борис Ратнер никому на свете особенно и не обязан, что это натура у него такая и что натура-то и привела его к психологическим опытам. И было оно похоже на правду, потому как интерес к альтернативщикам у Демонстратнера задолго до появления Коли Петрова возник. А что касается «работы с тонкими энергиями» – на это он и вообще без всякой помощи набрел. Да и обнаружил он в себе все-таки одно достоинство в тот памятный день, когда наслушался гудков вдоволь. Достоинство или нет – трудно сказать, но сведение об этом пришло как откровение: он, Борис Ратнер, всегда умел забалтывать людей.
Ему даже показалось, будто способность забалтывать людей обнаружилась у него еще в утробе матери, – хоть совсем надежных доказательств на сей счет из тех времен, конечно, не было. Зато имелись доказательства из более поздних периодов. Так, лет в пять ему удавалось настолько забалтывать родителей за обедом, что им уже не хватало времени следить за тем, ест он котлету с картошкой или сразу, допустим, арбуз. Демонстратнер-дитя садился за стол, раскрывал рот – и уже через совсем мало минут слышал мамино: «Да помолчи ты, голова от тебя пухнет!» Между тем именно таковую цель Демонстратнер-дитя перед собой и ставил, ибо пухнущая голова лишала мать физической возможности контролировать рацион малолетнего оратора. Или позднее: приходя домой после наступления темноты, за что всех его ровесников (это он знал точно!) ругали, а некоторых даже и пороли, – Демонстратнер-дитя прямо с порога разражался монологом такой продолжительности, каковой, по его мнению, должно было хватить, чтобы родители напрочь забыли о своих намерениях поставить ему на вид время его возвращения. И – хватало.
В школе учителя то и дело восхищались: «Ну и хорошо же у тебя, Боря, язык подвешен! Прямая тебе дорога в пропагандисты…» Кто такие пропагандисты, Демонстратнер тогда еще не знал, но слово ему нравилось. А уж когда узнал – и подавно.
И он стал готовить себя в пропагандисты. Правда, довольно скоро выяснилось, что конкретно на пропагандистов нигде не учат, и Демонстратнер занялся физикой: ему понравилось проникать внутрь всего и смотреть, как оно там сочленялось, крутилось, жило… А вот от чего он просто без ума был – так это от преобразования энергии: любой в любую. Словно начальная, не преобразованная пока ни во что, энергия не устраивала его, раздражала, выводила из себя. Он любил загадки: когда на поверхности ничего, а внутри – до фига чего.
Но это так, для ума, а для сердца… для сердца оставалось говорение, главная его страсть. Как ни странно, именно занимаясь физикой, Демонстратнер вдруг уловил одно странное подобие: он сам был своего рода генератором, преобразовывавшим энергию слова в энергию действия. Он установил, что, будучи ребенком, пользовался самым простым способом преобразования: дабы из начальной энергии могла получиться конечная, начальной энергии просто должно было быть много – и, не зная тогда других способов, он прибегал к забалтыванию, к созданию критической массы слов, рано или поздно провоцировавшей физическое действие адресата. С возрастом Демонстратнер стал понимать, в каком направлении работать: слов не обязательно должно быть много – иногда оказывалось довольно и немногих, но эффективных слов. Когда Демонстратнер-подросток открыл эту закономерность, он понял, что предела совершенству – нет, и отныне забалтывал собеседника только тогда, когда плохо знал его. Но достаточно было располагать о ком-нибудь хоть какими сведениями, чтобы тут же отказаться от стратегии забалтывания и прибегнуть к другой стратегии – стратегии, которую сам он называл «охотой». Его охота не была грубой погоней за дичью – со всякими пиф-пафами и улюлюканьями. Нет, Демонстратнер охотился по-другому – гораздо гуманнее, как казалось ему: расставляя силки, устанавливая капканы, развешивая невидимые прочные нити и выкапывая глубокие ямы, которые он никогда не забывал прикрыть сверху ветками и присыпать листьями. Зная дороги, по каким ходила его дичь, он всегда был уверен в том, что деваться ей с этих дорог некуда и что рано или поздно она, дичь, – как бы по собственной оплошности и никого ни в чем не только не обвиняя, но и не подозревая – придет к нему в руки.
