Денис Гуцко - Русскоговорящий
С бабой Зиной он дружил, обращаясь с ней вполне для него уважительно, и если не чувствовал потребности ни в одной из любовниц, останавливался у неё на кухне. «Зина! — кричал он в узкое кухонное окно, непрозрачное от налипшей пыли. — Доктор пришёл, лекарство принёс!». И тогда пару дней можно было слушать резкий трескучий голос, то вопрошающий, то поучающий, то восхваляющий Шурупа.
В дрова он напивался редко, больше любил спаивать других. Но если уж напивался, был невменяем. Внешне он делался собран и немногословен, и могло показаться, что Шуруп неожиданно протрезвел — и только колючие, что-то часами высматривающие в окружающем пространстве глаза его выдавали.
В тот раз он приехал в плохом настроении. Таксиста, за то, что тот потребовал закрыть за собой дверь, обматерил насквозь. На чей-то заискивающий окрик с верхнего этажа: «Шеф, стаканы вымыты!», — ответил лишь равнодушным жестом. Баба Зина сбегала в гастроном, вернувшись с парой тяжёлых пакетов и искрами в зрачках
— Зинка, гостей зовёшь? — спросила её караулившая на веранде Елена Петровна.
— Ни-ни-ни, — ответила та с необычной серьёзностью. — Тоска у него, ужыс, какая тоска!
Весь день на её кухне было тихо. Разве что позвякивала посуда и тяжело стукало о столешницу бутылочное дно. Это казалось ненормальным, иззавидовавшиеся соседи, щёлкая на веранде семечки, пожимали плечами. На второй день баба Зина сбегала в гастроном ещё раз. Рванув на втором дыхании, их мрачная пьянка выбралась, наконец, за пределы душной кухни и понеслась в верном направлении. Стол был вынесен на веранду и в мгновение ока облеплен повеселевшими соседями. К гастрономским продуктам добавились тарелки с горками квашенной капусты и солёными огурцами. Повеселевший Шуруп принялся рассказывать бесконечные воровские байки о разобранных за полчаса до винтика машинах, об угонах на спор и под заказ, о том, как за ночь спустили в сочинских кабаках полторы тысячи и вынуждены были угонять «копейку», чтобы добраться домой, а «копейка» оказалась какого-то артиста, и он потом с телеэкрана плакался и всячески их поносил. Рассказал — в который раз — про балерину, которую снял когда-то у Большого театра как обычную шлюху и так обворожил за вечер в ресторане гостиницы «Космос», что она отправилась с ним и его корешами в Ростов и — «всех уважила, потому как я попросил, мне для корешей не жалко». Вновь он был окружён почётом, вновь блистал: отсылал кого-то за сигаретами, бросал не глядя на стол мятые сторублёвки и сыпал агрессивными как пираньи шутками по поводу чьих-то жён. Тоня, пока опасаясь подсаживаться совсем уж близко, сидела напротив и смеялась громче всех. Вероника, красочно подперев бюст, долго торчала в своём окне, но под вечер, смирившись, громко окно захлопнула и больше не появлялась.
Зато Тоня, нарядившись в чёрное бархатное платье, метала на стол что факир из шляпы: капусту, огурцы, грибы — и даже салат, нарубленный необыкновенно мелко, как любил он, и — как любил он — приправленный пахнущим жареными семечками маслом. Кто-то вынес магнитофон. «Иии-ех!» — тут же, не дожидаясь музыки, раздался визгливый клич. Гуляли шумно, словно отгоняя недобрых духов, насылающих на людей тоску, тётки так выбивали по железному полу пятками, что от Братского до Филимоновской стоял плотный кузнечный гул. Но разошлись непривычно рано. Для Шурупа это был уже второй день, и почувствовав, что глаза его слипаются, он хлопнул в ладони, встал и махнув привставшей было Тоне, чтобы не суетилась, отправился спать к бабе Зине на кухонный диван.
— Вот так, — говорили, расходясь, соседи. — Лучшее от тоски лекарство. Клин клином вышибают.
Тоня уходила хмурой, демонстративно отворачиваясь от лукавых подмигиваний.
Среди ночи баба Зина, спавшая на полу возле холодильника, встала попить водички и обнаружила, что Шурупа нет на месте. Зачем-то ей захотелось его найти, то ли она испугалась, что дорогого гостя вновь одолела тоска, то ли ещё по какой-то причине, но она отправилась на поиск. Проверила во всех туалетах, но ни в одном его не обнаружила, постучалась к Тоне, получив в ответ порцию прочувствованного мата, ответила ей тем же, и возвращаясь по чёрным изломанным коридорам к себе, вдруг услышала его голос. Толкнула наугад дверь, из-за которой послышался голос Шурупа, и вошла в Люськину комнату.
Люська в разодранной одежде, со стянутыми ремнём руками и разбитым в кровь лицом, развалилась на кровати, а сверху, приставив к её горлу нож и пытаясь поцеловать её в губы, сидел Шуруп. Баба Зина посмотрела на задыхающуюся избитую Люсю и спросила:
— Успел?
— Нет, — шепнула Люся.
Шуруп нетерпеливо бросил через плечо:
— Иди, иди!
— А кртирант твой… мой, то бишь? — не глядя на него, продолжала баба Зина.
Но Люсе уже не хватило дыхания, чтобы ответить.
— Иди, говорю, не видишь, что ли…
Баба Зина упёрла руки в боки, посмотрела на его оборванный рукав, на торчащие над спущенными штанами ягодицы, усмехнулась:
— Так вижу, ёб твою мать, чё ж не видеть. Мало тебе твоих подстилок? Кричала хоть? — обратилась она к Люсе.
Та кивнула.
— И что, пидары позорные, не могли за мной придтить?! — крикнула баба Зина в стены.
Шуруп зарычал, всё ещё не отводя ножа от Люськиного горла:
— Иди на …, сука старая! Не до тебя!
Хлопнув себя по бёдрам, Зина хохотнула своим похожим на птичий клёкот смехом:
— Ишь ты шельмец! Ну совсем о…л! Мозги, видать, все в яйца ушли.
Она подошла к кровати и аппетитно шлёпнула Шурупа по заду:
— Мясо-то спрячь, спрячь! Пойдём, сердешный, тут делов не будет, — и потянула его за локоть.
Он вырвал локоть, но больше не приставил нож к Люськиному горлу, а растеряно оглядел её заплывшее лицо, мокрую от его слюны грудь. Собрался что-то сказать, но лишь шевельнул губами. Ситуация затягивалась. Баба Зина стояла над ним как над нашкодившим мальчишкой. Люся, улучив минуту, вытащила руку из ослабшей петли и отёрла кровь с губы.
— Пойдём, пойдём.
На какой-то миг показалось, что он и сам готов был уйти, подыскивал достойную реплику, чтобы всё закончить. И вдруг, холодно выругавшись, не обращая внимания на слетевшие до колен брюки, Шуруп вскочил, развернулся к Зине, встретившей его бесстыдный рывок удивлённо-насмешливой гримасой, и совсем без замаха, неправдоподобно куцым движением, будто ключ в замочную скважину, вставил нож ей в живот. Так она и рухнула, удивлённая и насмешливая, с округлённым ртом и поднятыми ко лбу бровями, раскидав во все стороны столпившиеся за её спиной стулья. Шуруп наклонился, натянул брюки и, тщательно расправив складки на сорочке, вышел.
Люсю пытались отговорить, объясняли, что он ведь спьяну, что Зину ему самому жалко не меньше, что жизнь молодую ломать не стоит. «Он уже и похороны оплатил, и место на кладбище самое хорошее, у самого входа. Скажи, мол, попутала с перепугу. Заскочил какой-то, на него похожий, вот и написала в показаниях. А теперь прояснело. А Шуруп даже траур по Зинке носит». Но ничего не помогло.
Шуруп сел.
Митю, вернувшегося с геологической практики, на дверях его комнаты, встретили амбарные замки и казённые свинцовые пломбы. Наследников у покойной Зинаиды не нашлось, квартира оказалась не приватизированной. За грязным кухонным окном, упав ладонями на сложенные колодцем ладони, Митя разглядел разбросанные по полу и столу бутылки — наверное, те самые — и смятые простыни, на диване и на расстеленном вдоль стены матрасе. «Новые постелила», — подумал Митя, и вспомнив о ровных стопках «прахрарирррванных» простыней, дожидающихся нового хозяина в комнате за опломбированной дверью, вздрогнул как от ледяной воды.
При мысли о том, что пришлось пережить Люське, и что могло бы с ней случиться той ночью, Митя впадал в мычащее скотское бешенство. Холодно разглядывал он хорошо запечатлевшегося в памяти Шурупа. Долго и подробно воображал, как бы он проснулся и прибежал к ней на помощь — он то выбивал из руки Шурупа нож, то наоборот они сходились на ножах, и сам Митя то побеждал, то погибал под страшный Люсин крик…
Потом Митя часто размышлял, как бы всё сложилось, если бы после смерти бабы Зины в студенческой общаге вдруг не освободилось место, если бы он остался в том дворе с угольными подвалами, в котором он вот-вот должен был стать своим? Или — остался бы жить у Люськи? Смог бы он тогда увидеть в ней женщину, увидеть и возжелать? Вряд ли. Все эти «если бы» — глупые фиговые листочки, напяленные на правду. В дневной бегущей толпе, провожая взглядом случайные ноги, упруго мигающие под мини-юбкой, он впадал в мимолётное, но приятно обволакивающее либидо. Разглядывая на остановках газетные лотки, напоминавшие панораму женской бани, он чувствовал полновесный подъём и готовность знакомиться на улице. Но Люся… нет, Люся с литыми ногами и гипнотическим голосом оставалась лучшим другом. Казалось, по-другому и быть не может — будто от всего другого его удерживало строжайшее табу, нарушение которого страшнее инцеста. Он не остался у неё, он переехал в общежитие.
