Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
Мальчишки на заднем плане усердно отрабатывали линди-хоп[258], Зак вертелся волчком, а у миз Хэмбоун ритмично подергивалась левая рука.
Наконец музыка смолкла. Танцоры замерли как вкопанные.
С полминуты стояла тишина, а потом разразилась буря оваций. Хлопали все: толпа у двери, миз Хэмбоун и те, кто пришел в библиотеку заниматься (кроме Носишки).
– О боже, – сказала Тра.
– Глазам не верю, – сказала Тру.
Все таращились на меня, как на НЛО, а я хлопала и улыбалась всем подряд. Я улыбалась миз Хэмбоун, утиравшей глаза кружевной манжетой блузки с рюшечками в стиле рококо. Улыбалась мистеру Флетчеру – он так радовался, словно только что разгадал особенно трудный кроссворд. Улыбнулась даже Тра и Тру – они смотрели на меня потрясенно и вместе с тем испуганно (совсем как Розмари в конце фильма «Ребенок Розмари»[259], когда старики вопят: «Слава Сатане!»).
– Синь Ван Меер! – начал Зак, приблизившись к моей парте.
В свете флуоресцентных ламп его лохматую голову окружило сияние, как на иконах с изображением Иисуса в маленьких затхлых церквушках, где пахнет сыром грюйер.
– Пойдешь со мной на Рождественский бал?
Я кивнула, а что сделала это со страху и совершенно без всякой охоты, Зак не заметил. Уходя, он уносил на лице сияющую улыбку, будто я пообещала ему тут же, не сходя с места, оплатить – «налишными», как сказал бы папа, – новенький «понтиак гран-при» цвета бежевый металлик, со всеми наворотами, сел и поехал.
Точно так же Зак, да и никто другой, не заметил, что меня охватило сильнейшее ощущение, словно я попала в пьесу «Наш городок»[260], и оно ничуть не ослабло, когда Зак удалился вместе со своими подручными и с выражением необычайного самодовольства на лице (папа описывал похожее выражение у туземцев племени зуамбе в Камеруне, после того как они обрюхатят свою десятую жену).
– Как думаешь, у них уже был секс? – прищурившись, спросила Тру.
Они с сестрой сидели почти вплотную за мной.
– Стал бы он тогда ради нее из кожи лезть? Всем известно, как только переспишь с парнем, в ту же наносекунду переместишься с передовицы в раздел некрологов, да и то мелким шрифтом. А тут нам прямо Джастина Тимберлейка изобразили!
– А может, она какое-нибудь чудо невероятное в постели? Можно сказать, лучший друг мужчины.
– Лучший друг мужчины – шесть стриптизерш из Лас-Вегаса и кожаная сбруя.
– Может, у нее мама работает в «Дикой лошади»?[261]
И обе закатились хохотом. Не заткнулись, даже когда я обернулась и злобно на них уставилась.
Мы с папой однажды смотрели постановку «Нашего городка» (Уайлдер, 1938) в Университете Оклахомы (в роли Помощника режиссера дебютировал папин студент). Конечно, спектакль был не лишен недостатков (например, там явно напутали с адресом на конверте, так что «Божий мир» получился впереди «Нью-Хэмпшира»), и для папы сюжет оказался слишком приторным («Разбуди, если начнется стрельба»), а все-таки у меня защипало в глазах, когда Эмили Уэбб – ее играла миниатюрная девушка с волосами цвета искр из-под колес поезда – понимает, что никто в городке ее не видит и что скоро ей придется навсегда покинуть Гроверс-Корнерс. Правда, в моем случае вышло немного иначе. Все только на меня и смотрели, а я все равно чувствовала себя невидимкой. И если Зак Содерберг со своей нависающей челкой – мой Гроверс-Корнерс, я только рада буду убраться от него подальше.
Это печальное ощущение достигло небывалой остроты, когда, направляясь в корпус Ганновер на урок углубленного матанализа, я увидела Мильтона под ручку с Джоли Стюарт – девчонкой классом младше нас, до того миниатюрной, что кажется, ее можно унести в чемоданчике и катать на шетландском пони. Смех у нее напоминал звук детской погремушки; от него зубы сводило, даже если идешь по своим делам на расстоянии светового года от Джоли. Джейд уже сообщила мне, что Джоли и Блэк – идеальная счастливая парочка, вроде как Ньюман и Вудворд[262]. «Никто их не разобьет», – вздохнула Джейд.
– Здоров, Тошнюсик, – сказал Мильтон, проходя мимо.
И улыбнулся, и Джоли улыбнулась. На ней был голубой свитер, а в волосах – коричневый бархатный ободок, словно толстая мохнатая гусеница копошится за ушами.
Я раньше никогда не задумывалась всерьез об отношениях (папа говорил, до двадцати одного года это смешно, а после двадцати одного он рассматривал эту тему примерно как вопрос о том, где в очередном городке расположен банкомат и как ходят автобусы: «Разберемся ближе к делу»). А сейчас у меня вдруг сердце сжалось, когда я посмотрела на Мильтона и Джоли. Издали похоже на гориллу, выгуливающую крошечного йоркширского терьера, и все равно они улыбались так уверенно… Я попробовала представить, как это – когда человек, который тебе нравится, и к тебе тоже относится соответственно. Эта математическая задачка запустила в моей голове бесконечный процесс деления столбиком, и к тому времени, как я села за свою парту в первом ряду и учительница углубленного матанализа, миз Фермополис, вступила в борьбу с особо дюжей функцией из домашнего задания, результат моих мысленных вычислений получился довольно пугающий.
Наверное, поэтому люди, годами ставившие на кон свою удачу, в конце концов обменивают оставшуюся скудную горстку фишек на такого вот Зака Содерберга. Этот парень похож на школьную столовку – прямоугольную и ярко освещенную, ни единого темного уголка для волнующих тайн и загадочной неизвестности (даже под пластиковыми столиками и позади автоматов с напитками). Здесь не блестит разве что плесень на апельсиновом желе, а так – сплошной шпинат со сметаной и вчерашние сосиски.
Наверное, в тот день выпал какой-то декабрьский «Собачий полдень»[263], когда Любовь со всеми ее ненормальными родственничками – Влюбленностью, Похотью, «Так бы и съела» и «Втрескалась по уши» (поголовно страдающими от синдрома гиперактивности) потянуло на криминальные подвиги, терроризировать местное население. Когда папа отвез меня домой и снова уехал в университет, на собрание факультета, я взялась за уроки, и тут зазвонил телефон. Я сняла трубку – молчание. Полчаса спустя опять звонок. На этот раз я включила автоответчик.
– Гарет, это я, Китти. Нужно поговорить.
И щелчок отбоя.
Не прошло сорока пяти минут, она позвонила снова. Голос безжизненный и весь изрыт кратерами, как поверхность луны. Точно такой же голос был у Шелби Холлоу, а еще раньше – у Джесси Роуз Рубимен и у Беркли Штернберг – той самой Беркли, что использовала «Искусство безгрешной жизни» (Дрю, 1999) и «Управляй своей жизнью» (Ноззер, 2004) как подставки для горшков с африканскими фиалками.
– Г-гарет, я знаю, ты не любишь, когда я звоню, но мне правда нужно с тобой поговорить! Ты дома, я чувствую, просто трубку не берешь. Возьми трубку!
И ждет.
Я каждый раз представляла, как они стоят с трубкой в руке, в своих обшарпанных кухнях, наматывая телефонный провод на палец, пока тот не покраснеет. Почему им не приходило в голову, что автоответчик могу услышать я, а не папа? Назови хоть одна меня по имени – я, наверное, сняла бы трубку и постаралась по возможности их утешить. Объяснила бы, что папа – из тех теорий, которые невозможно доказать с полной несомненностью. Может, какой-нибудь гений и сумел бы его разгадать, но вероятность такого озарения бесконечно мала, не стоит и пытаться – только почувствуешь себя крошечной пылинкой (см. гл. 53 «Теория суперструн и М-теория, или общая теория всего» в кн. «Неконгруэнтность», В. Клоуз, 1998).
– Ну хорошо… Позвони мне, когда будет возможность. Я дома. А если куда-нибудь выйду, можно позвонить на мобильник. Может, я выйду в магазин. Яиц купить. А может, останусь дома, сделаю тако[264]. Ладно, считай, что я не звонила. После поговорим.
Сократ сказал: «Чем горячее любовь, тем холодней расставание». Если верить этому мудрому высказыванию, каждая папина история должна бы заканчиваться среди солнечного сияния и аромата роз. Он ведь никогда не врал июньским букашкам, не притворялся, будто его чувства можно определить иначе как словами «индифферентный» и «вялотекущий».
По-моему, папа и сам до конца не понимал, что творит. Рыдания очередной букашки вызывали у него ощущение легкой неловкости, не более. В тот день, придя вечером с работы, он поступил как обычно: выслушал сообщение (убавив звук, как только понял, от кого оно) и немедленно стер запись.
Потом спросил:
– Ты поужинала, Кристабель?
Он понимал, что я все слышала, но почему-то предпочитал игнорировать роковые предзнаменования, совсем как император Клавдий в 54 г. н. э., когда до него дошли слухи, что его любимая жена Агриппина задумала его убить, угостив отравленными грибами, которые поднесет императору его любимый евнух (см. «Жизнь двенадцати цезарей», Светоний, 121 г. н. э.).
