Нагиб Махфуз - Дети нашей улицы
— Да, дядюшка, я его очень люблю.
— А что ты предпочтешь: стать похожим на него или сделаться надсмотрщиком?
Касем поднял на него взгляд, в котором было и замешательство, и лукавство. Губы его зашевелились, но он ничего не произнес.
— Пускай, как я, продает картофель! — расхохотался Закария.
Они затихли, но тишину нарушил шум с рынка: там споткнулся осел, повалив за собой тележку, и женщины свалились с нее. Извозчик же начал бить животное. Закария поднялся.
— Нам нужно идти дальше. Мир вам, уважаемый!
— Приводи мальчика с собой!
Он пожал Касему руку и потрепал его по голове:
— Какой ты смышленый!
66
От нещадно палящего в пустыне солнца укрыться можно только в тени скалы Хинд. Там-то и присел на землю Касем, один приведший сюда стадо. На нем была чистая голубая галабея, насколько галабея пастуха может быть чистой, голова обмотана широкой повязкой, защищающей от солнечных лучей, а на ногах — старые с обтрепанными краями тапочки. Он сидел в задумчивости, лишь время от времени приглядывая за баранами, овцами и козами.
Посох его валялся рядом. С такого близкого расстояния высокий аль-Мукаттам казался громадным и мрачным, словно он один бросал решительный вызов солнцу. До горизонта простиралась наполненная тяжелой тишиной и раскаленным воздухом пустыня. Устав от своих мыслей и юношеских грез, Касем принимался наблюдать за животными — их стычками, играми, ласками, как они ищут пропитание или лежат, нежась. Особенно его развлекали ягнята. А как ему нравились их глаза, будто подведенные сурьмой! Касему казалось, что их взгляды обращены на него, и он смотрел на них ласково, думая, что, в отличие от животных, жителям квартала неведомо хорошее обращение, лишь произвол надсмотрщиков и унижение. Касем не обращал внимания на то, что в квартале на пастухов смотрели сверху вниз. Он был убежден, что пастухом быть лучше, чем душегубом или попрошайкой, не говоря уже о том, как сильно он любил пустыню и свежий воздух, как наслаждался видом аль-Мукаттама, скалы Хинд и небесным сводом с удивительными цветными разводами у линии горизонта. К тому же по дороге он всегда заходил к старцу Яхье. Тот, первый раз увидев его со стадом, воскликнул:
— Из торговца картофелем ты сделался пастухом?!
Касем ответил, не стесняясь:
— А что в этом такого, уважаемый? Знаете, сколько бедняков в нашем квартале завидуют мне?!
— И дядя отпустил тебя?
— Его сын Хасан уже взрослый, и теперь он должен помогать отцу. Пасти овец лучше, чем попрошайничать!
Не было дня, чтобы Касем не появлялся у Яхьи. Он любил беседовать с ним. Яхья знал все новости квартала и мог рассказать о его настоящем и прошлом больше, чем поэты. Он знал даже то, о чем они умалчивали. Касем говорил Яхье: «Я собираю скот со всех кварталов — Габаль, Рифаа, даже у богачей. Удивительно, как мирно овцы пасутся вместе, когда их хозяева так враждуют друг с другом!» А однажды он сказал Яхье: «Хумам был пастухом. Те, кто презирают пастухов, — попрошайки, бездельники и неудачники. При этом они уважают надсмотрщиков, этих грабителей и кровопийц! Да простит вас Бог, жители нашей улицы!»
Как-то Касем спросил его с гордостью:
— Я бедняк и довольствуюсь малым. Не причиняю людям страданий. Даже животные видят от меня только доброе обращение. Как считаешь, я похож на Рифаа?
Старик неодобрительно посмотрел на него.
— Рифаа?! Рифаа отдал свою жизнь, чтобы избавить собратьев от одержимости и сделать их счастливыми! — Яхья усмехнулся и продолжил: — Ты же, юноша, увлечен женщинами. Ведь на закате в пустыне ты встречаешься с девушками!
— Разве это грех, уважаемый? — улыбнулся Касем.
— Это твое дело. Но не говори, что ты похож на Рифаа.
Касем глубоко задумался, потом сказал:
— А разве Габаль не был, как Рифаа, лучшим из сыновей нашей улицы? Был, уважаемый. И он любил и был женат. Он вернул роду права на имение и распределял доходы по справедливости.
— Имение! Другой цели в его жизни и не было! — резко ответил Яхья.
Юноша подумал немного и откровенно сказал:
— Но доброе отношение к людям, справедливость и порядок — он ведь к этому тоже стремился.
Тогда Яхья раздраженно спросил:
— Значит, Габаль, по-твоему, лучше, чем Рифаа?
В черных глазах Касема появилось смущение. Он долго колебался, прежде чем наконец ответить:
— Они оба были хорошими людьми. Как мало таких людей на нашей улице! Адхам, Хумам, Габаль, Рифаа. А надсмотрщиков — не счесть!
— Адхам умер от горя, — заметил Яхья. — А Хумам и Рифаа были убиты.
«Это действительно достойнейшие из сыновей нашей улицы. Славная жизнь и печальный конец!» — размышлял про себя Касем, сидя в тени большой скалы. Сердце его горело желанием стать таким же. Мерзости надсмотрщиков были ему ненавистны. Внутри у него множилась печаль и нарастала смутная тревога. Чтобы успокоиться, он говорил себе: «Скольких же людей и сколько событий видела эта скала — любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с аль-Габаляуи, разговор Рифаа с дедом. Где те события и где те люди? Но осталась добрая память. А это дороже всех овец и баранов. Скала была свидетелем того, как наш великий дед скитался здесь, обживая эти земли и держа в страхе злодеев округи. Как сейчас ему живется в одиночестве?»
Когда стемнело, Касем встал и, зевнув, потянулся. Он взял посох, протяжно свистнул, затем махнул посохом и крикнул. Стадо собралось и послушно двинулось к жилым кварталам. Касема уже мучил голод, ведь за весь день он съел только лепешку с сардиной. В доме дяди его ждал ужин. Он торопил стадо, пока вдалеке не показался Большой Дом с его закрытыми окнами и верхушками деревьев за высокими стенами. Что же это за сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам? По мере приближения к улице шум становился все громче. Касем шел вдоль высокой стены, углубляясь в квартал, сумерки сгущались. Пока он прокладывал себе дорогу между мальчишек, бросающихся друг в друга пылью, слух его наполнялся выкриками продавцов, женской болтовней, насмешками, бранью, мольбами умалишенных и звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отбросов и жареного лука.
Возвращая скот хозяевам, Касем заворачивал то в один дом, то в другой, сначала в квартале Габаль, потом в квартале Рефаа, пока не осталась лишь одна козочка, принадлежащая госпоже Камар — единственной зажиточной женщине квартала бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двором, посреди которого росла пальма, а в углу стояло дерево гуавы. Касем вошел во двор следом за животным и столкнулся там с рабыней Сакиной, чьи вьющиеся волосы уже были тронуты сединой. Он поздоровался с ней, и она спросила, улыбаясь:
— Ну, как козочка?
Касем ответил, что доволен ею, и собрался уже было уходить, как с улицы вернулась хозяйка. Ее полное тело скрывала накидка, а черные глаза из прорезей чадры смотрели на него с лаской. Он посторонился и отвел взгляд вниз.
— Доброго вечера! — сказала она ему мягко.
— Доброго вечера, госпожа!
Женщина замедлила шаг, чтобы рассмотреть козочку, потом обратилась к Касему:
— День ото дня козочка набирает вес. Все благодаря тебе!
Касем был поражен не столько добрыми словами, сколько ее ласковым взглядом.
— Благодаря Всевышнему и вашим заботам! — ответил он.
— Принеси ему ужин! — приказала госпожа Камар рабыне.
Благодарный Касем воздел руки и проговорил:
— Вы безгранично добры, госпожа!
Он еще раз поймал ее взгляд, попрощался и вышел. Как всегда при встрече с ней, он был взволнован нежностью и пониманием, которые матери дарят своим детям и которых он был лишен. Если бы его мать была жива, то ей сейчас было бы столько же лет, сколько госпоже Камар. Как удивительны были проявления нежности на улице, где привыкли хвастаться силой и грубостью! Не менее удивительна ее скромная красота, пробуждающая у него в душе радость. Это было совсем не похоже на его свидания в жаркой пустыне, когда он испытывал слепую страсть, подобную голоду, которая всегда заканчивалась холодным безразличием. Закинув посох на плечо, он поспешил к дому дяди, от волнения не замечая ничего вокруг. Семья уже собралась на балконе и ждала только его. Он сел с ними за стол, на котором стоял ужин — фаляфель, лук и арбуз. Хасану уже исполнилось шестнадцать. Он рос высоким крепким юношей, и дядя мечтал лишь о том, чтобы сын стал надсмотрщиком квартала бродяг. Как только поужинали, тетя убрала со стола, и дядя сразу ушел. Молодые люди оставались на балконе, пока голос со двора не позвал:
— Касем!
Оба встали, и Касем ответил:
— Мы идем, Садек!
Садек встретил их радостной улыбкой. Он был одного возраста и роста с Касемом, но только слишком уж тощ. Садек работал помощником лудильщика в первой со стороны аль-Гамалии лавке. Друзья направились в кофейню Дунгуля. Как только они вошли, восседавший на лавке в центре поэт Тазах обвел их взглядом. Саварис сидел рядом с Дунгулем у входа. Молодые люди покорно подошли к надсмотрщику и поздоровались с ним, хотя он приходился Касему и Хасану родственником. Они заняли место на тахте, и служка тут же принес им кофе, любимый Касемом кальян и чай с мятой — их обычный заказ. Саварис, косившийся с презрением на Касема, вдруг грубо спросил:
