Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар
Какасандра оказалась первым провалом — и самым болезненным из всех. Какалеб не вызывал беспокойства, всегда находился где-то рядом, возможно сбившийся с пути внутри собственной головы. Что же до Какалии, то она представляла собой целый мир, по убеждению отца — чрезвычайно сложный, полный анатомически совершенных слонов, написанных акварелью, перьевой ручкой, масляной краской; мир, похожий на шоссе, где ни отец, ни кто-либо еще не мог попросить подбросить, потому что по нему не ездили ни грузовики, ни такси, ни мотоциклы, — чистая бесшумная дорога, на которой не было ничего, кроме Какалии и ее животных, не обращавших внимания ни на какие отчаянные просьбы подвезти.
Несмотря на свой статус старшей неудачи, Ка-касандра была самой понятной из всех трех детей. Она единственная вела себя как обычный ребенок, как подросток, чье поведение было сдобрено дозой ложного всезнания — юношеского качества, которое заставляет вычурно выражаться и плевать в лицо родителям. Какасандра была своенравной, отца ни во что не ставила. И надо сказать, он об этом знал, чувствовал, тревожился, входя в ее комнату, обвешенную изображениями Эйфелевой башни, мостов и углов зданий, конструкций, — какая у меня странная дочь, как настоящий архитектор, поди разберись в этих увлечениях молодежи.
— Разговаривай нормально, Ка-касандра, не надо мне говорить «о-окей».
— Супер.
— Нельзя говорить «супер».
— А еще нельзя говорить «Усатый дедушка», да?
— Н-ничего, что касается его усов. Ни «дедов», ни «дядей». Он н-наш Лидер.
— Единственный.
— Или Генерал.
На лице Какасандры появилось подобие улыбки.
— Мне будет не хватать Усатого дедушки. Он дарил мне кукол.
— И кстати, у меня не заберут м-медали.
— Супер. Рада за тебя. Прикинь, если бы у тебя их отняли. Это как если бы тебе отрезали руки и ноги. Или того хуже.
Какасандра была права: лучше лишиться всех конечностей, чем остаться человеком без истории, без своей эпохи и страны.
— Говори потише, чтобы нас не услышали, — сделал замечание отец. — Тут повсюду с-спрятаны м-микрофоны.
— Может, и спрятаны, — засмеялась Какасандра, — только ты об этом никогда не будешь знать точно. Честно говоря, сомневаюсь, что им интересно слушать хоть что-то из того, что ты говоришь.
Чертова девчонка. Проклятая молодежь. Видимо, молодость — синоним глупости.
— Я в… в… важный человек!
— Да-да, только вот Усатый дедушка… Единственный тебя уже не любит. Ты для него — как там? — побочный ущерб. Скажи правду: что ты сделал?
— Ничего!
— Ничего? Сомневаюсь.
— Это в-в-все они, не я!
— А, дядя и тетя…
Отец закусил губу.
— Что ты о них знаешь, Ка касандра? Что ты о них знаешь?
— Они предатели, да?
Отец вновь прикусил губу.
— Они планировали убить Усатого дедушку. — Какасандра пожала плечами. — Не думаю, что он бы на них рассердился.
Расскажу вам о любви, окей? Обычно именно этого ждут от девочки-подростка читатели книги, в которой речь, хотя бы частично, идет и о ней. Гормоны и место действия. От лица рассказчицы и свидетеля. Не могу сказать, что много знаю о любви, совсем нет. Чтобы иметь право о ней рассуждать, нужно наблюдать за ней как беспристрастное, всеведущее, всемыслящее, всезнающее, а может быть, и ничего не знающее третье лицо. Считается, что каждый ребенок появляется в результате определенного всплеска гормонов, биологической необходимости, в идеале длящейся довольно долгое время, и ко всему этому иногда добавляется секретный компонент. И этот компонент, как, не задумываясь, подтвердили бы многие, — любовь. Только вот компонент этот нечасто встречается в природе: возникает редко и всегда на очень маленький срок. Пока все ясно-понятно? Все окей? Супер. Этот период настолько короток, что любовь проявляется только в начале отношений или в самых громких ссорах, поэтому очень маловероятно, что ребенок родится как раз в этот мимолетный промежуток, когда расцветает и проявляет себя секретный компонент.
Было бы странным, если бы я оказалась естественным плодом гармоничного союза моих родителей. Между ними не было любви. А если и была, то этот секретный компонент исчез с их общей кухни много лет назад. Я знаю, как трудно его сохранить. Любовь — сложная штука. Кто стерпит терапевтические сеансы моей матери? А медали моего отца?
Так что давайте начнем с этого секретного компонента, окей?
Я расскажу вам о любви, но по-своему. Поэтому приглашаю вас вместе со мной смешать все ингредиенты этого салата и затем громко возмутиться получившимся блюдом, потому что вам не подадут здесь ничего аппетитного или вкусного.
Я помню свой первый раз.
А кто ж его не помнит?
В разговоре о любви необходимо говорить об объекте, на который направлено это чувство. В остальном же проявления влюбленности те же самые или очень похожи. Супер, вы следите за ходом моей мысли? Так мы точно не запутаемся. Я говорю: «любовь», и сразу понятно, о чем речь, нет необходимости использовать метафоры. Если что и меняется, то предмет любви. То есть что-то, что нас в себя влюбляет.
Я говорю: что-то.
Понимаете?
Для меня это не просто что-то. Или не только что-то. Окей? Да, я знаю, оно не дышит, оно отличается от вас, Какалеба или Какалии, но и не настолько мертво, как насекомые, которые дохнут вокруг моего брата. Скажем так, у этого чего-то другое дыхание. Скорее, вибрация. Тайная вибрация. Понимаете меня?
Нет?
Я говорю вам о любви. О предмете любви. О своем первом предмете любви.
Мой отец начал нас фотографировать. Какое-то время он был по-настоящему этим одержим. Важному человеку подобало запечатлевать каждый момент своей жизни и жизни его потомства. В этом увлечении отца принимали участие и мы, поэтому он заставлял нас наряжаться матросами, солдатами, шахтерами, гномами, надевать праздничную одежду, натягивать трусы для купания, хотя мы никогда не видели пляжа; воскресные платья, одежду на понедельник, среду, улыбнись, Какасандра, замри, Какалеб, просил отец. Когда родилась Какалия, она тоже начала появляться на фото, но постоянно сопротивлялась, не принимала участия в наших занятиях и отвергала идею переодевания в морячку или солдата: Какалия, улыбнись, Какалия, смотри сюда. Однако Какалию увлекали только ее рисунки, на этапе обезьяньих поп она была чрезвычайно сосредоточена на надувшихся, с налитыми венами гиперреалистичных частях обезьяньих тел. Приходилось силой включать ее в наш тесный братский круг — фото, фото, фото, Какалеб с послушным выражением лица, и я — с выражением самой глубокой влюбленности.
Потому что к тому времени я уже была влюблена — предмет моей страсти висел на шее у отца и запечатлевал меня в вечности в костюме морячки, с красным или синим бантом и в трусах с рюшами.
Это была любовь с первого взгляда.
Или с первой фотографии.
Какая ты красивая девочка, Какасандра, льстил моей улыбке отец и впервые в жизни светился от счастья, потому что я не выглядела полной неумехой, а, наоборот, соответствовала его мечте остаться в вечности с помощью фото. Но я улыбалась не ему, а чему-то.
Окей? Следите за ходом моей мысли? Все понятно?
Моей первой любовью стала фотокамера отца.
А конкретно — фокус. Или объектив. Я влюбилась в объектив. В его округлость, способность раскрываться словно цветок. Он был холодным и необычно пах пластиком и стеклом. Я все еще помню тот запах, который со временем трансформировался в другие, более сложные, такие как запах ржавчины у старых мостов, запах известки у зданий, запах дерева у стула. Любовь к стулу была недолгой, но насыщенной, впрочем, это случилось позже, о чем я и расскажу в дальнейшем. Так что пойдем по порядку и вернемся в прошлое, пленка за пленкой, фото за фото.
И вновь мы здесь.
Больше всех я любила снимки, на которых не было моих брата и сестры. Фотографии, где присутствовала только я, давали мне возможность любоваться предметом моей любви и в то же время наслаждаться его вниманием. Отец горделиво улыбался. А я дрожала, ощущая бабочек в животе. Ну, не тех бабочек, которых мы так боялись увидеть на рисунках Калии, а любых других насекомых, перелетающих с места на место.
