Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар
Это был отличный день. Просто великолепный. Перед отцом все со страхом расступались, кто-то указывал на грудь, увешанную медалями, кто-то семенил рядом, как один из работников зоопарка, готовый сделать что угодно, лишь бы угодить важному посетителю и его семье.
Калеб ответил «да», и его желание было исполнено. Когда ему захотелось потрогать обезьянок, папа снисходительно улыбнулся и, не говоря ни слова, глянул на работника зоопарка — покорного человека, следующего за ними по пятам, который тут же словно сложился в поклоне. Когда Калебу показалось недостаточно просто дотронуться до обезьян и он захотел их обнять, отец в шутку отругал его: «Хочешь п-п-превратиться в обезьянку, чтобы я оставил тебя здесь на недельку?» Однако эти слова сопровождались улыбкой, поэтому Калеб понял, что можно попробовать еще раз: «Обезьянку, хочу потрогать обезьянку!» — «Хочешь потрогать — пожалуйста, — ответил отец и тут же предупредил: — Сынок, послушай, в-вернее, почувствуй, вдохни поглубже и почувствуй запах, который издают эти животные, они воняют, как запретный, то есть загнивший плод, только погладишь их — и все. Не дай бог к тебе прицепится этот запах низших млекопитающих». Отец мгновенно решил, что делать: «Ка-касандра, дай мне фотоаппарат, я сфотографирую т-т-твоего брата». Касандра заупрямилась и еще крепче сжала камеру, но взгляд отца оставался непреклонным, поэтому вожделенный предмет перешел к нему в руки, и этот человек, увешанный медалями, на мгновение перестал быть отцом, превратившись в главнокомандующего, отдающего приказы: «Подведите мальчика к обезьяне и смотрите, чтобы она его не укусила». Служащий кивнул, дрожа всем телом. «Вы отвечаете за жизнь моего сына».
Калеб был вне себя от счастья, увидев приближающегося к нему самца. У того был раздутый, как шар, живот, словно готовый взорваться в любую секунду. Между ними и животным оставалось всего несколько шагов, и именно тогда мальчик почувствовал тот особый запах — уже не вонь засохшего навоза или запретного, то есть загнившего плода, а настоящий смрад, окруживший его со всех сторон, источником которого был раздутый живот обезьяны.
Калеб едва потянулся к животному, как оно рухнуло прямо ему под ноги.
Касандра завизжала, а отец щелкнул затвором камеры.
— Дочка, что ты кричишь? Обезьянка п-п-про-сто заснула. Они очень т-т-тупые и недоразвитые. — Он посмотрел на служителя и потребовал: — Давайте-ка, заставьте ее дышать.
Но Калеб знал, что приказ отца невыполним: заглянув в глаза животного, он увидел там пустоту. Зловоние испарилось. Впервые в своей жизни Калеб почувствовал запах смерти.
Отец взял сына на руки. Медали больно кололись, и Калеб захныкал.
— Да не плачь ты! — проворчал отец. — Вот еще, из-за какой-то обезьяны.
Касандра громко требовала вернуть ей фотоаппарат, и Калеба накрыло чувство вины:
— Что с ней случилось, папа? Это из-за меня?
— Она б-б-болела и все равно бы скоро умерла, — ответил ему важный человек.
Калеб вновь почувствовал смрад, но теперь в стократной степени. Некоторые струйки зловония были почти неуловимы. Запах смерти плыл к нему, облеченный в самые разные формы: крылатый запах птиц, влажный запах рыб, мутный, грязный, облепленный листьями запах раненой лапы, рака в терминальной стадии, метастазов, старости, надолго отложенной смерти — запах разлагающегося зоопарка, который Калеб почувствовал вокруг себя, над головой, под землей, в воздухе и во рту. И только после этого он заметил животных, которые стремились приблизиться к нему, напирали на прутья клеток, протягивали лапы и хоботы, хлопали крыльями и поднимались нескончаемой, еле видной вереницей по ногам его отца.
— Да тут целый муравейник! — воскликнул человек с медалями.
— Калеб, ты очень плохой! — пронзительно вскрикнула Касандра, когда одна из низко летящих голубок упала на землю — у птицы разорвалось сердце.
Смерть постепенно возводила вокруг мальчика стелу из мертвых насекомых и нестройного гула животных, стремящихся к нему прикоснуться.
Нужно быть настоящей женщиной, чтобы родить без анестезии. Тужиться с криками, не будучи до конца уверенной, вырезали тебе какой-то орган или вынули дитя из утробы. Эта неопределенность со временем ослабевает — по мере того как ребенок растет, вознаграждая за темные круги под глазами, растяжки, безнадежно поникшую грудь, обвисшую кожу, разрыв влагалища, наружные и внутренние швы, безжалостные манипуляции акушеров, хладнокровно отделивших плоть от твоей плоти. Но вся пережитая боль и муки родов мгновенно забываются, когда ребенок начинает улыбаться и находит взглядом твои глаза, наделяя тебя ощущением собственной важности. Более того, он дает тебе возможность почувствовать себя единственным человеком во Вселенной, который способен понять Божественный принцип, теорию струн или Большого взрыва.
Нужно быть настоящей женщиной, чтобы родить самой, но при этом обладать прямо-таки животным чутьем, чтобы понять: тебе не дано познать то, что остальные матери ощущают с первых же часов, в первые дни и месяцы после рождения ребенка. И ты не в состоянии испытать ничего подобного не только потому, что трое детей, которых ты произвела на свет, испражнялись внутри тебя, что ошибочно принимают за один из симптомов угнетения нервной системы новорожденных, хотя на самом деле это не что иное, как фекальная феерия — постепенное вымазывание чрева матери, первого дома в их жизни, самой грязной субстанцией на свете. Тебе не дано испытать это не только потому, что у всех них при рождении уже были большие голова и тело, из-за чего врачам дважды пришлось увеличивать разрез в твоей промежности, а один из младенцев еще и умудрился выйти попой, — ты этого никогда не испытаешь, потому что все трое твоих отпрысков — сукины дети.
И это совершенно не означает, что ты плохая мать. Ты уже все перепробовала, даже попыталась их полюбить, и это в конечном счете оказалось самым сложным. Даже если они не вырастут особенно красивыми или умными, не будут хорошо получаться на фото и само их появление на свет не было результатом красивого любовного романа, в момент их рождения ты поклялась самой себе: я буду их любить, мне придется нелегко, но я смогу это сделать, потому что теперь это мои дети и они откроют мне любовь в самом чистом ее проявлении — не любовь к политике и медалями, не любовь к Усатому лидеру, не любовь к земле, на которой мы родились и которую будем защищать до последнего воина, как диктуют нам приказы, не любовь к стране, к этой выдумке без глаз и лица, и пусть этот путь будет трудным и долгим, они всегда будут рядом со мной, а я стану для них целым миром.
Конечно же, думать так было ошибкой. Нужно быть настоящей женщиной, чтобы признать: счастливое материнство — это утопия. Нужно быть настоящей женщиной, чтобы не плюнуть в этих трех сукиных детей, которых ты выкормила, которые ни разу тебе не улыбнулись, никогда тебя не любили и всегда четко видели цели в своих жалких жизнях.
Нужно быть настоящей женщиной, чтобы прийти к чему-то такому: любовь — это не биологическое состояние, а процесс обучения, который может внезапно оборваться при определенных обстоятельствах.
Так что теперь у тебя есть три лиса, три голубка, три поросенка — Касандра, Калеб и Калия.
Какасандра. Какалеб. Какалия.
Единственным, где их отец все-таки попал в цель, оказались имена детей, начинающиеся с одинакового слога — смешное заикание, впервые оправданное благозвучием.
Тот, кто какает внутри собственной матери, не заслуживает прощения.
Нужно быть настоящей матерью, чтобы, глядя в глаза этим троим перед сном, говорить:
— Спокойной ночи, солнышко Касандра.
Какасандра, гормональная свинюшка, которая только и мечтает переспать с каким-нибудь мостом или Берлинской стеной.
— До завтра, ангелочек Калеб.
Какалеб, доктор Дулиттл в обличье ангела смерти.
— До завтра, моя любимая малышка Калия.
Какалия, хренова да Винчи с общительностью на уровне плаценты.
