Вадим Смоленский - Кремниевый Моцарт
Выходя из его кабинета, я еще не верил такой идиллической картине. Поэтому в дверях на всякий случай добавил:
- Просто ведь… Я считаю, что серьезно заниматься стоит лишь тем, чем горишь… А если не горишь, то толку все равно не будет.
- Естественно! - сказал Ильич с таким видом, словно я сообщил ему, какие именно реки впадают в Каспийское море. Вопрос был закрыт.
В лаборатории логического проектирования нас сидело трое в трех кабинетах. У каждого был выход в коридор и проходы в смежные помещения. Эти проходы, в духе японской иерархичности, запирались лишь с одной стороны. Профессор Варшавский, будучи начальником лаборатории, мог всюду проникнуть, все отпереть и все запереть. Профессор Лашевский, сидевший в следующем кабинете, мог отпереть все помещения, кроме кабинета начальника. Я, в свою очередь, отпирал библиотеку, конференц-зал и огромную комнату, где обитали наши студенты, а в профессорские кабинеты мне хода не было.
Впрочем, профессора не особенно и запирались. С утра до вечера они сновали из комнаты в комнату, кучковались, гоняли чаи, вели научные дискуссии, политические дебаты и поэтические турниры. Профессор Мараховский возглавил другую лабораторию, но добрую треть рабочего дня проводил у нас. Рафаил Аронович Лашевский - в "Записках гайдзина" он превратился в Рауля Абрамовича Лишайникова - любил задержаться в моем кабинете, поделиться новостями, восторженно похвалить Японию, обсудить разницу между Малером и Вагнером, а на десерт прочесть что-нибудь из Пастернака. Или из самого себя:
Утром, делая зарядкуИ рукой гантель овив,Помни, призовем к порядкуВашингтон и Тель-Авив!
Как-то пришлось разговориться с одним русским корейцем, который тоже работал в Айдзу.
- Не знаю, как ты, - сказал он мне, - а я в России дискриминации не чувствовал.
Я долго размышлял над сказанным, пытаясь понять, что значит "не знаю, как ты". Наконец до меня дошло. Когда я пересказал это своему другу Дужину (прототип математика Потапова из тех же "Записок"), он расхохотался и сказал:
- Мы назовем это так: "Варшавский, Мараховский, Лашевский - и примкнувший к ним Смоленский".
Меж тем, время шло, а чаемый альянс с японской электронной промышленностью никак не заключался. Полупроводниковые киты воспринимали асинхронные идеи с осторожным интересом, но не более того. Клюнули было корейцы - от "Самсунга" в Айдзу приезжала целая делегация - но в итоге и они вильнули хвостиком. Что-то где-то не срасталось…
Оставалось продолжать занятия чистой наукой, благо двигать ее было куда. Теория самосинхронных схем не стояла на месте ни единого дня. Профессор Варшавский, окруженный соратниками, осваивал все новые и новые ее горизонты, строча доклад за докладом и статью за статьей. Строчил он их на русском языке; к публикации же везде принимали только на английском.
Английским языком Ильич владел по-своему свободно. В известном смысле, он был с этим языком запанибрата. Не вникая в тонкости грамматики и произношения, ведя беседу по модели "твоя моя понимай", он никогда не испытывал ни малейших трудностей ни в научных дискуссиях, ни в чтении лекций, ни в общении с носителями языка. Я, овладевавший английским долго, академично и мучительно, не уставал завидовать этому его замечательному дару.
Когда Ильич хотел сказать "задержка цепи", он говорил "зе делай оф зе сырквит". Профессора Мараховского называл в третьем лице "зе Слава". Меня - "зе Вадик". И вообще любил определенный артикль больше всех остальных английских слов, вместе взятых. А коммуникативных проблем ведать не ведал.
Никогда не забуду блистательного диалога, прозвучавшего в день переезда нашей лаборатории в другое крыло университета. Я таскал книги и бумаги, грузчики перевозили оборудование, а специально обученные монтеры подключали это оборудование к проводке в новых кабинетах. Ильич, ожидавший важного звонка, нетерпеливо наблюдал за их трудами.
- Слушай, - сказал он мне. - Спроси у них, когда телефон заработает… А, вон переводчица стоит, сам спрошу…
Он стремительным шагом подошел к молоденькой переводчице-японке и, помогая себе бурной жестикуляцией, произнес буквально следующее:
- ВЭН ЗЕ БЕГАН ЗЕ ВОК ЗЕ ТЕЛЕФОН?
- In just five minutes, - не моргнув глазом, ответила переводчица.
Тем не менее, писать статьи, доклады, письма и официальные документы ему было сподручнее на родном языке. Поэтому все, выходившее из-под пера Варшавского, отправлялось ко мне на стол с директивой "перетолмачить". Мой английский тоже был далеко не блестящ в плане стиля - но, по крайней мере, артиклями я не злоупотреблял. А к другому делу ему меня было уже не приспособить.
Впрочем, потихоньку совершенствовался и мой японский - так что со временем меня стало можно приспособлять к устному переводу. Необходимость такого перевода резко возросла, когда у Ильича обозначились проблемы со здоровьем. Я неизменно сопровождал его в походах по врачам и даже присутствовал на четырех операциях - включая две кардиологических.
Перед глазами у меня навсегда застыла такая картина: Ильич, накануне перенесший вторую операцию на сердце, лежит в реанимационной палате. К локтевому сгибу у него прикреплена игла капельницы, к ноздрям - трубки от кислородного баллона. Ни сесть, ни перевернуться. Вокруг колдуют сестры и санитарки. Я и моя теща стоим рядом в ожидании врачебного обхода.
- Знаешь, что, Вадик? - говорит больной сквозь переплетение проводов и трубок. - Хорошо бы тебе остаться здесь на ночь.
- Конечно, Виктор Ильич, - киваю я. - Если очень нужно, то останусь, какой разговор…
- Серьезно, Вадик! - повторяет он. - Ты ОБЯЗАТЕЛЬНО должен остаться! Здесь ночью на дежурстве ТАКИЕ ДЕВКИ !!!…
* * *Март 2000 (отвальная Виктора Ильича). Слева направо: Варшавский, Мараховский, Лашевский и примкнувший к ним Смоленский.
* * *Метафора, вынесенная мною в заголовок этих воспоминаний, может показаться нелепой близко знавшим Виктора Ильича Варшавского. В самом деле - как можно уподобить Моцарту человека, которому медведи оттоптали оба уха и который сам не упускал случая этим похвастать? Я помню, как однажды у нас в Айдзу гостила Сигэми Яманоути, японская певица, специализирующаяся на русском репертуаре. За столом было весело, народ вспоминал старые песни; Ильич же неизменно поправлял перевиравших слова. Сигэми удивлялась:
- Вы так много знаете песен!
- Конечно! - довольно кивал Ильич. - Я вообще все слова всех песен знаю.
- А мелодии? - уточняла Сигэми.
- А мелодий не знаю, - сокрушенно признавался Ильич. - И не знаю, как их знать.
Вольфганг Амадей Моцарт, каким он предстает в трагедии Пушкина или фильме Милоша Формана, замечателен не тем, что пишет музыку. Для родившегося Моцартом музыкой может стать все, что угодно, - вплоть до цифровых электронных схем. На шестидесятилетнем юбилее Варшавского один восторженный гость, толкая речь о разностороннем даровании юбиляра, сравнил его с Леонардо да Винчи. Наверное, оправдана и такая параллель. И все же, сравнение с Моцартом видится мне куда более точным. Потому что моцартианство перло из Ильича в самых невообразимых количествах. Оно перло из него ежесекундно - и в серьезных вещах, и в мелочах. Вся его жизнь была сплошной "Волшебной флейтой".
В работе он мог быть требовательным и жестким до беспощадности. За это на него обижались. С ним ссорились. От него уходили. Помните божественную сцену в фильме "Амадей", где Моцарт пытается подключить друга Сальери к процессу сочинения музыки? "Я не поспеваю за тобой!!!" - кричит в отчаянии Сальери, озлобленный и восхищенный одновременно. Но Моцарт не может медленнее и не может снисходительнее. Потому что это его музыка. Это Абсолют.
А когда музыка отдыхает, Моцарт может побыть другим. Он может хохотать над игрой слепого скрыпача, травить анекдоты про Василия Иваныча, и вообще откупорить бутылку. И это будет все тот же Моцарт. Я видел обе ипостаси - но, поскольку кремниевой музыки сам не сочинял, то вторую ипостась видел несколько чаще. Наверное, мне повезло.
Вижу, как распахивается дверь в мой кабинет, стремительно входит Ильич, размахивает руками, таращит глаза и кричит не своим голосом:
- ТЫ ЧЕГО, О…..ЕЛ?
И тычет пальцем в коридор. В коридоре три тележки, на тележках десять здоровенных ящиков. В каждом ящике - пятьдесят коробок. В каждой коробке - сто почтовых конвертов. Это я, составляя по каталогу заказы для канцелярских нужд лаборатории, хотел заказать пятьсот штук - но, по тогдашней своей малограмотности, перепутал иероглифы и заказал не пятьсот, а пятьдесят тысяч. Клерки из отдела снабжения, нимало не смутившись, доставили заказанное прямо к дверям. Средства списаны, обратно не отыграть.
