Вадим Смоленский - Кремниевый Моцарт
Я тоже был захвачен надеждами. Мне очень нравилось происходящее вокруг. Меня воодушевляла атмосфера великого прорыва, королевские условия для работы и высокое доверие. Я усердно штудировал труды патриархов асинхроники, дотошно вникал во все теоретические тонкости, азартно предвкушал участие в небывалом инженерном проекте - и совсем не догадывался, что у судьбы по этому вопросу есть свое мнение. Весьма и весьма отличное от моего.
* * *Говорят, что в Австралии раны и ссадины затягиваются быстрее. И наоборот, в каком-нибудь африканском болоте мелкая царапинка за пару дней превращается в гниющую язву. Таким существенным бывает влияние климата и вообще географических условий на организм. Удивительнее всего то, что влияние географии не исчерпывается организмом, оно охватывает и межорганизменные связи - иначе не объяснить произошедшего в Японии с моей семейной жизнью. То, что казалось еле заметными царапинками, за считанные месяцы вдруг распухло, раздулось, переросло в гангрену и похоронило к чертям собачьим то, что что казалось счастливым и незыблемым. В апреле девяносто третьего мы приехали в Айдзу, в августе стало понятно, что процесс необратим, а в январе я остался без жены, но зато с тестем и тещей.
Двенадцать лет спустя все это вспоминается с философической усмешкой. Тогда воспринималось несколько иначе. Как бы там ни было, приходилось жить дальше. Возвращаться вслед за женой в Россию особого смысла не было. В Японии же меня держали, во-первых, ожидания, связанные в проектами тестя, а во-вторых, стойкий интерес к японскому языку и письменности. Все мои мнемонические идеи к тому времени уже родились и оформились, но держались пока на заднем плане. На переднем была асинхроника.
Участок научного фронта, на который меня тогда бросили, был связан с токовыми индикаторами. Их идея состояла в следующем: в синхронных схемах, построенных по КМОП-технологии, ток протекает только во время переходного процесса, а по его завершении течь перестает. Это позволяло построить запрос-ответное взаимодействие асинхронных устройств с синхронными и в перспективе внедрить асинхронные новации в уже существующую синхронную схемотехнику. Синхронные схемы с подключенными к ним токовыми индикаторами работали бы как асинхронные. Идея была довольно изящной, нужно было ее зафиксировать в виде отчета. За написание такого отчета и посадили меня.
Просто перелагать текст с русского на английский и рисовать картинки мне было скучно. Я пристрастно изучил проблему и пришел к смелому выводу: токовый индикатор работает слишком медленно, его быстродействие можно значительно повысить, если кардинально переработать логическую схему. А придя к этому смелому выводу, я незамедлительно пустился в техническое творчество - частично для отвлечения от семейных катаклизмов, а частично из бескорыстной любви к искусству логического проектирования.
Категорически настаивал бы здесь на слове "искусство".
Сложилось так, что я всегда много общался и сейчас много общаюсь с чистыми гуманитариями, постоянно сталкиваясь со специфическим гуманитарным снобизмом. Мол, искусство - это по нашей части, это мы имеем дело с искусством, а там, где дышит интеграл, искусством не пахнет и пахнуть не должно. Не согласен с этим в принципе и никогда не соглашусь.
Сталкивался я и со снобизмом иного рода, менее радикальным - со снобизмом аналоговым. Помню одного преподавателя, который читал нам лекции по теории автоматического управления. Вот, - говорил он, - вот кривая. Она красивая, эта кривая, вы видите? У нее красивые изгибы, в ней дышит интеграл. А что там в этих ваших логических схемах, в этой вашей "цифре"? Единички и нолики, нолики и единички. Смешно и скучно.
А между тем, в логических электронных схемах может присутствовать совершенно нечеловеческая красота. Не заметить ее может только тот, кто никогда толком не вникал в логические электронные схемы. Не говорю уже о дьявольски красивых самосинхронных схемах, которые сами дирижируют своей игрой. Да - интеграл в них уже не дышит. Цифровым схемам не нужен интеграл. Как не нужен он и шахматам, еще одной гениальной придумке человечества, тоже вполне цифровой. Пусть кто-нибудь скажет, что составление шахматных задач - не искусство. Пусть поспорит с Набоковым. Бог такому спорщику судья.
Что до меня, то копаться в схемах я любил уже студентом. В ЛЭТИ меня быстро приучили видеть соль инженерной работы в минимизации всего и вся. Алгоритм нащупывать побыстрее, булеву функцию - покороче, схему - поменьше. Позднее, в НИИ телевидения, эта постоянная заряженность на минимум дала свои плоды. Я быстро включился в проект, сделал несколько дельных предложений, даже нашел серьезную ошибку в схеме; в лаборатории меня хвалили и не хотели отпускать. После всего этого я считал себя очень толковым инженером и жаждал трудных задач, не боясь осрамиться.
Токовый индикатор захватил меня. Я бился над ним два или три месяца, просиживая в лаборатории дни напролет. Я испещрил десятки квадратных метров бумаги схемами, диаграммами и логическими формулами. Я набивал шишки, изобретал велосипеды и открывал одну америку за другой. Меня торопили с отчетом, а я упорно твердил, что сделаю ого-го какие улучшения, пусть только мне дадут еще пару-тройку дней.
И вот, наконец, был найден окончательный вариант. Я красиво вычертил готовую схему на большом листе формата А2, приложил к ней соответствующие диаграммы - и долго любовался своим творением, вновь и вновь мысленно проносясь по проводам и вентилям вслед за двоичными сигналами в разных комбинациях. Схема работала быстро и слаженно. Я неимоверно гордился собой.
В кабинет вошел профессор Варшавский.
- Ну, что тут у тебя? - спросил он. - Готово?
- Вот! - объявил я. И триумфально указал на лист.
Ильич подошел, уперся руками в стол и склонился над диаграммой.
- Это не будет работать! - сказал он секунд через пять.
- Почему не будет?
- Да потому что не будет! Сам не видишь, что ли?
- Все прекрасно работает! Вот схема!
Он придвинул к себе схему, окинул ее быстрым взглядом. Тяжело выдохнул, раздувая щеки. Взял карандаш.
- Ну вот, смотри… Например, сюда поступают нули, а сюда - единицы. А в следующем такте единицы приходят сюда, а нули сюда. Представь теперь, что в третьем такте пришли одни нули. Что тогда?
На уяснение того, что будет в третьем такте, если придут нули, мне потребовалось несколько минут. По прошествии этих минут я отчетливо видел, что моя схема неработоспособна в принципе и что сама задача изначально невыполнима. Но главное потрясение было даже не в этом. Оно было в другом - в зримо явившейся разности потенциалов. Во вдруг увиденной пропасти между моим потенциалом и потенциалом человека, за которым я, ничтоже сумняшеся, хотел угнаться. Передо мной стоял гроссмейстер электроники. Цифровой демиург. Кремниевый Моцарт. А мне нужно было долго и настойчиво работать над собой, чтобы когда-нибудь потом, лет через двадцать, дорасти до уровня Сальери.
- С изобретательством пока завязывай, - сказал он мне, уходя. - Пиши отчет.
Когда он вышел, я глубоко-глубоко вздохнул, перечеркнул плоды своих трудов толстым маркером крест-накрест, сложил вчетверо и засунул на самую верхнюю полку. Навечно.
Так, не успев толком начаться, завершилась моя инженерная карьера. Поводов серьезно пожалеть о ней не возникло ни разу. Мнемоника иероглифов уже на следующий день перетекла с заднего плана на передний и обосновалась там прочно и надолго.
Андрей Макаревич пел в одной своей старой песне: "…И видел я, как становится взлетом паденье". Я очень многим обязан своему покойному тестю - но вот за это самое паденье признателен ему, как ни за что другое.
* * *В последующие годы, проведенные нами в Айдзу, сложилось подобие симбиоза. Я был при Варшавском чем-то вроде секретаря-переводчика, свободное время полностью посвящая своим мнемолингвистическим экспериментам. Сыновья каждый год прилетали ко мне на целое лето, и счастливый дед прощал непутевому экс-зятю небрежение судьбами асинхроники. Наши квартиры соседствовали, дети жили сразу в обеих, бегая туда-сюда, - а с осени по весну я спокойно вел свою отдельную холостую жизнь. Со временем зарубцевалась и сгладилась вся кричащая несуразность нашей семейной ситуации. Все стало восприниматься само собой разумеющимся.
Хорошо помню, как я первый раз сообщил Варшавскому о своем намерении переквалифицироваться из инженеров в лингвисты. Вопреки опасениям, он воспринял мой демарш с удивительной благосклонностью. Даже прочел мне мини-лекцию по патентному праву, дабы я мог оградить свой передовой метод от злых посягательств.
Выходя из его кабинета, я еще не верил такой идиллической картине. Поэтому в дверях на всякий случай добавил:
