Эмилиян Станев - Когда иней тает

Я бесшумно спустился во двор, отвязал собаку и увел ее в сторожку. Потом занял прежнее место на веранде. Мне хотелось сделать так, чтобы свидание матери с сыном протекало как можно спокойнее.

Пока оно длилось, месяц начал заходить. Тень от леса чудовищно разрослась и покрыла весь двор. Миновала полночь. Май, наверно, насосался теплого материнского молока. И Мирка чувствовала от этого облегчение. Мне стало страшно, как бы она не увела его с собой. Вдруг развалит ограду и проделает в ней проход.

Я кашлянул. Послышался глухой топот — серна убежала в лес…

Я опять привязал Гектора возле загона и вернулся в сторожку.

Черный капитан спокойно спал на своей большой железной кровати. Тело мореплавателя почти совсем исчезло в провисшем, как мешок, пружинном матрасе. Торчали только с одной стороны ноги, а с другой — шапка.

Он проснулся и спросил:

— Как на дворе? Ветер дует?

— Нет ветра. А что?

— Да мне приснилось, будто я в Ова-Раа. Там бывают такие циклоны, что поднимают людей на воздух, как соломинки. Особенно женщин — ведь они в юбках.

— Где это — Ова-Раа?

— Это островок такой, населенный каннибалами, в Тихом океане. Там меня чуть не сварили в большом глиняном котле.

— А ты знаешь, что у нас была гостья?

— Лисица, что ли?

— Нет, мать Мая — Мирка.

Я рассказал ему, как было дело. Капитан зацокал языком.

— А ты знаешь, что ему шепнула серна? — сказал он и осклабился. — «Беги, сынок, люди тебя изжарят и съедят». Животные считают нас каннибалами. Ведь они видят, как мы их едим.

Круглые детские глаза его лукаво блеснули в темноте. Он совсем разгулялся и приготовился врать. Я поспешно пожелал ему спокойной ночи и ушел к себе в комнату.

На дворе снова залаяла собака. Серна опять появилась на поляне. Не надо больше ее пускать, а то похитит Мая. Не успеешь оглянуться, развалит ограду и уведет…

Стекла окна, выходившего на запад, отражали далекий блеск луны, спрятавшейся за бесконечные гребни гор. Леса были безмолвны. В этот поздний час вокруг бродило зверье. На кровле сторожки гукала совка, у которой там было гнездо.

ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ

Внизу, у подножия, зацвели липы, а дубы стали выпускать кисленькую смолу, привлекавшую белок, которые хмелели от нее. Хотя было уже начало июня, возле сторожки листья на деревьях были еще молодые, и лес имел здесь совсем весенний вид. А внизу — не так. Там леса были сочно-зеленые, вечером казались маслеными, а по утрам, под первыми лучами солнца, расстилались пышными мохнатыми коврами, до того плотными, тяжелыми и кудрявыми, что меня охватывало безумное желание походить по ним. Там уже отцветали пролеска и фиалка, лесная гвоздика раскрывала длинные острые бутоны и показывала свои пестрые платьица.

Я решил обойти окрестности Соленых источников и наломать молодых веток для нашего Мая. Мне хотелось посмотреть, что там делается. В это время года у оленей особенно быстро растут новые рога и животные испытывают большую потребность в соли. Наверняка у Соленых источников собралось много оленей — купались там, а потом чесались о деревья. Многое можно будет там узнать. Сколько интересного происходит в лесу!

Я повесил себе на шею бинокль и засунул его под куртку, чтоб он не болтался на ходу, взял двустволку и попрощался с капитаном. Он предпочел остаться в сторожке и готовить.

— Капитан, — сказал я перед уходом, — последи за Маем. Не пускай его на поляну с козами. Как бы мать не увела.

— Пусть только попробует: я ее застрелю, — ответил он.

— Ишь чего вздумал. Как это — «застрелю»?!

— Коли уведет, единственный способ снова его поймать — застрелить серну.

— Какие глупости! Чего это ты так рассвирепел?

— Я полтора месяца не ел мяса.

— Так давай зарежем козленка Миссис Стейк, — сказал я.

Он засмеялся, стоя на пороге в красной блузе, с кухонным полотенцем через плечо.

— Грибами этими мы с тобой отравимся в один прекрасный день. Когда будем резать?

— Козленка-то? Вот вернусь, и решим.

Я спустился вниз по крутому косогору, начинавшемуся от самой сторожки. Всюду старые стволы, обросшие губами — желтыми трутовиками и за яч ни ком. Ежевичник раскинул свои зеленые сети по гнилым пням. Муравейники обновились. Бархатом переливались мхи на гранитных глыбах, видневшихся тут и там в вековом лесу. Радостно шагал я по нашей тропинке. Очень люблю я этот лес с его могучими прямыми деревьями; порой, остановившись возле какого-нибудь великана, я прислоняюсь к его шершавому телу и ощупываю рукой его твердую кору. Так еще осязательней чувствую я могучую силу дерева, его незыблемость и всегда давлюсь земле, питающей его.

Я сошел в овраг, на дне которого пенился поток. Здесь было тенисто и влажно. Возвышение обрывалось, дальше гребень тянулся почти горизонтально. Я дошел до того места, где он покрыт мхом. Шаги мои стали бесшумными, будто я шел по ковру. Мох — светло-желтый, а местами свинцово-серый, оттого что земля под ним каменистая, мутного, грязно-красного цвета; лес вокруг захирел. Дубки низкие и до того кривые, словно здесь прошел пожар. Я не люблю эти жалкие кусты. Они напоминают уродцев, но ходить по мху приятно и выгодно. Выгодно потому, что легко подкрасться к какой-нибудь серне. Но на этот раз я увидел в кустах только одного рябчика. Он промелькнул передо мной и тут же скрылся — серый и странно-пестрый — за каким-то камнем, где у него, наверно, были птенцы.

Миновав захиревший лес, я вышел в молодой дубняк и буков ни к. Мох под моими ногами стал плотный, ярко — зеленый. Тут я всегда встречал дичь. То какая-нибудь огненно-красная лисица пересечет гребень, то серна испуганно заверещит, и я увижу ее быстро удаляющийся белый зад между деревьями. В такие спокойные погожие утра дичина менее пуглива. Ни один лист не шевелится. Влажный лес дышал прохладой и утренним покоем. За спиной моей вздымалась стеной гора, такая огромная, необъятная, что, повернувшись к ней, я испытывал невольное восхищение и немного — страх.

Из одного дупла бесшумно вылетел филин, замахал широкими крыльями и скрылся в темной глубине оврага. Я продолжал свой путь крадучись и дошел до одного красивого места. Тут росли дикие черешни и лозы спускали свои толстые лыковые плети с деревьев, по которым они вились. Два голубя-гривуна, всплеснув крыльями, испуганно вылетели из одной черешни: прилетали смотреть, не созрели ли ягоды… Вдруг внизу, в долине, я услышал умоляющий клекот. Две птицы вроде ястребов гонялись одна за другой над лесом. Два канюка. Самец просил свою подругу спуститься на какое-нибудь дерева Самка, охваченная безумным желанием летать, нарочно дразнила своего друга. Как сорвавшиеся с бечевы бумажные змеи, носились обе птицы. То спустятся низко* касаясь лесных вершин, то вдруг подымутся высоко над зеленым морем. Тогда вопли канюка-самца становились еще более умоляющими и пронзительными. Он непрерывно следовал за подругой, все время махал крыльями, словно желая показать ей, как он измучен этой игрой. Но самка была неумолима и ничего не хотела знать. Ей так славно, так легко летал ось… Так чудесно летать над этими росистыми молодыми лесами, реять в свежем, упоительно-прохладном утреннем воздухе, а под тобой пенятся потоки и овраги раскрывают свои зеленые недра!..

Я долго следил за игрой влюбленных птиц. Снял с шеи бинокль, глядел в синюю лазурь неба и завидовал их игре. Потом пошел дальше по гребню.

Прошел седловину так же крадучись. Я ходил здесь и зимой и осенью и помнил, как выглядят эти леса в те времена года. У меня было там местечко, отведенное для отдыха. На одной полянке с кривым дубком. Ствол его напоминал перевернутую букву «Ч», и я сидел на нем, как на стуле. Осенью я видел здесь самца серны. Он был комолый, так как только что скинул рога. Мне очень хотелось снова увидеть его.

Когда я сел на дубок, был полдень и солнце уже начало припекать. Лес застыл. Тени в оврагах исчезли, исчез и утренний туман на вершинах. В это время дня я всегда испытывал легкую грусть, так же как по вечерам, когда солнце заходит за лес и на горизонте остается лиловое пятно, словно пепел под дотлевающими углями. Я думал тогда о тех, кто в городе. В такие вечера капитан Негро тоже грустил; даже Алчо переставал щипать траву на поляне, поднимал голову и погружался в раздумье.

Видимо, я сидел на дубке довольно долго. От утра уже ничего не осталось. Солнечные лучи проникали в лес повсюду. Они выпили всю росу, и в их трезвом освещении лес стал совсем обыкновенным. Зажужжали вокруг большие мухи. Зажужжит муха, сядет на лист, начнет тереть крылышки своими длинными, страшными, косматыми ногами, а потом застынет, блаженно разомлев от солнца».

Я встал, закинул ружье за плечо и стал красться дальше.

«Неужели я не увижу сегодня никакой дичи? Хоть бы того самца встретить…» — думал я, время от времени останавливаясь и оглядывая склоны. И я увидел его.