Александр Яковлев - Голоса над рекой
— Папочка, тебе! Твое любимое! — передаю отцу вино — яркую желто-красную бутылку.
Отец надевает очки, которые всегда висят у него на груди на веревочке и внимательно разглядывает этикетку.
Я смущена, даже озадачена: отец сидит такой нарядный — в новой пижаме, вернее, в новом домашнем костюме.
Костюм этот был куплен сестрой лет 7 назад в Ленинграде, но он так и оставался новым, так как все 7 лет провисел в отцовском шкафу. Я понимала, что костюм был надет не ради меня, так как был уже ношен — ношен сейчас, в мое отсутствие, и был даже ушит с боков.
ГДЕ ЖЕ КОРИЧНЕВЫЙ ЛЫЖНЫЙ КОСТЮМ?
Это был байковый костюм времен 50-х годов, теперь поблекший, с белесыми разводами, с резиночками у кистей и щиколоток. В нем, тогда новом, отец ходил с матерью на лыжах. (У матери были нормальные ноги! Мать бегала на лыжах!!)
После того, как родители бросили лыжи, костюм этот был убран и забыт, но, наверное, лет 5 или 6 назад отец извлек его откуда-то, втянул в пояс и к щиколоткам новые резинки, — в рукавах были хорошие, кое-где подштопал, поставил заплаты, постирал, погладил и стал носить. Почти всегда. Вначале мы все ругали его за этот костюм, смеялись даже, но он продолжал носить.
А потом все привыкли.
И вот — отец НЕ В НЕМ!
Костюмов у него было полно, и всего полно, всякой современной одежды: свитеров разных, рубашек с погончиками, с молниями, бобочек… Даже джинсы были. И ни одного пятнышка нигде, ни одной пуговки болтающейся, измятости малой… Все висело в шкафу отца в полном порядке, но… не носимое… Вернее, носимое, но уж очень редко.
Что-нибудь из этого надевалось, если он шел, например, на партсобрание или на какое-нибудь проводимое им занятие, и шел из дома — с работы он был, конечно, в своем врачебном, или когда они с матерью шли на какой-нибудь вечер, концерт, на какую-нибудь интересную встречу, или, скажем, в гости, — если гости приходили к ним и были людьми близкими, что чаще всего и бывало — отец был все в том же лыжном костюме.
На работу он ходил в синих брюках с красной искрой, хотя и старых, но прекрасно держащих стрелку, и в синей шерстяной кофточке-рубашке с пуговицами на груди, тоже старенькой, зато очень мягкой; в больнице переодевался в хирургическое, одинаковое для всех хирургов: в светло-голубые брюки х/б и белую короткую рубашку с короткими же рукавами, тоже х/б. Ну а сверху, естественно, белый халат и колпачок. (В белом этом колпачке, конечно, уже стареньком, «домашнем», отец любил загорать, если летом бывал «на природе». Три раза он был на море, два из них — то со мной, то с сестрой, — и на море тоже был в этом колпачке — не только загорал в нем — был везде: на экскурсиях, на рынке, в столовых…)
Все, что обычно носил отец, он любил, и оно было или на нем или на полке в прихожей — не в шкафу: этот вот лыжный костюм, эта кофточка-рубашка и брюки с красной искрой.
Да, еще был СЕРЫЙ СВИТЕР (Вместо синей кофточки мог быть только он) ОЧЕНЬ любимый. С широким воротом, не раздражающим шею и с большими ромбовидными, красиво вшитыми заплатами на локтях. Заплаты ставила одна приемщица из химчистки, которая немного шила и латала, причем латала хорошо и латать любила.
Любимой еще была (из верхней одежды) летная куртка с цигейкой внутри, обтянутая сверху из-за сильной потертости темно-коричневой плащевой тканью.
Носовые платки отец не любил, но они, конечно, были — лежали аккуратными отутюженными стопочками — один к одному — на верхней полке шкафа или свернутые трубочками в красивых картонных коробках. И лежали, как и все — годами…
Вместо носовых платков он пользовался хирургическими салфетками, особенно ценившимися после стирок, когда становились совсем мягкими.
Два раза в год отец проводил генеральную уборку шкафа. Из него все вынималось, просматривалось, проветривалось, а сам шкаф изнутри пылесосился и протирался, и все затем возвращалось на свои места.
Как относился ко всему этому Шкаф? Положительно. Он гордо осознавал себя единственным Хранителем Ценностей своего Хозяина, поэтому считал, что весь уход за ним и его содержимым правильный.
Однако, скорее всего, Шкаф не отдавал себе отчета в том, что любимые вещи его Хозяина хранятся как раз не в нем. Вот, например… «Вот, например, — думал Шкаф, — понадобился Хозяину новый домашний костюм пожалуйста! Аккуратно поверните ключик в моей дверце, не дергая резко, откройте ее и снимите костюм!
Он — ваш!
Я хранил его многие годы именно ради этой минуты — для того, чтобы МОЯ ВЕЩЬ стала теперь тоже ЛЮБИМОЙ и покинула меня. Я готов к этому, более того — рад, и после расставания буду снова терпеливо ждать новой такой минуты.
Так что Шкаф все понимал.
Старшая дочь, конечно, виду не подала, что изумлена тем, что отец снял вдруг лыжный костюм, — узнает потом у матери или сестры, впрочем… Она вообще ничего узнавать не станет. Да-да, не станет. Носит отец новый домашний костюм и носит.
И пусть носит. И узнавать нечего.
Отец поставил бутылку на пол возле кресла, в котором сидел.
На ногах его были носки из собачьей шерсти и коричневые тапочки в клетку с высоким задником, то есть не стоптанные. У него всегда были такие тапочки.
Старшая дочь достала из чемодана материн заказ: два отреза для штор на окна и плед на диван.
Еще он не спал, когда оперировали тещу. И на самой операции простоял от начала до конца, конечно, не оперируя, — все метастазы видел… Что-то потом «смягчал» жене…
А потом все, что было с тещей потом…
Все перевязки страшной раны, возникшей на месте удаленной груди — с разрастающимися вокруг метастазами, переливания крови на дому, наркотики внутривенно — под кожу и внутримышечно уже ничего не действовало, и он вводил внутривенно, а вен не было…
И самое немыслимое — последние две ночи…
Жена от матери не отходила — ведь трепетала, если та заболевала даже пустяком, а тут… Они всегда были дружны, близки, как подруги, очень любили друг друга, жена просто сходила с ума: не представляла, как переживет…
Дочери, тогда 14-ти и 7 лет, тоже помогали ухаживать за бабушкой. И все же — самое страшное было его. А чье же? Ведь он мужчина, он хирург, муж.
…всегда все самое страшное…
Сколько ездили они в Москву, шторы и плед подобрать не могли — все не то было, да и здесь, у себя, можно было купить не хуже, чем в Москве, а вот — не подходило. А тут — чудо! И сами по себе красивые ткани, и, главное, в тон обоям.
Для кабинета — коричневая с розовым, для родительской спальни салатная с белой полосочкой.
И еще тут важно было: старший зять похвалил, а у него был отличный вкус, так что было, конечно, приятно.
Мать аккуратно сложила шторный материал и повесила на спинку стула.
Хорош был и плед: по красному полю красные же цветы, но иного тона и выделки, отчего казались выпуклыми.
Плед постелили, все отошли, полюбовались — да, красиво.
Его так и оставили на диване — пусть лежит, обнашивается, нечего прятать.
И не стали отрывать узенькую, встроченную в одном месте в шов бумажку с какими-то цифрами — пусть… От пледа шел особый, как бы «резиновый» запах.
Еще из крупных вещей был славный, коричневых тонов, венгерский халат для матери, точнее, платье-халат и два отреза из модной сейчас вельветовой ткани — серой и зеленой — на юбки и жилеты дочерям.
Было хорошо, празднично, всем нравилось привезенное, но все же не терпелось, особенно матери и младшей дочери, увидеть и другое, то есть не только крупные эти вещи — покупки, заказы — а так, мелочь всякую, чуть ли не ерунду: безделушки, игрушки, канцтовары, подарки разные, а среди них — и Главный! (О, он уж, конечно, не мог быть ерундой, хотя и мог быть мелочью, но… мелочью лишь в буквальном смысле — в смысле размера, по сути же он был значительным.)
И вот из одной сумки на диван посыпалась действительно мелочь: да, она не была Главным Подарком, ничего из нее, и всем это было ясно: тюбики, тубы, баночки — белые, желтые, синие, — стеклянные, пластмассовые и такие же, но в картонных упаковках…
Была, например, одна коробочка — квадратная, бело-розовая, как бы муаровая, на которой сверху стояли две красиво переплетенные буквы: f и К — словно вензель какой-то.
В ней была баночка с золотой крышкой. В баночке был коллаге — новый крем, «пригодный за уходом всех типов кожи лица».
Что означали f и К — было не ясно: «К», может, от слова «коллагеновый», а «f»?.. — не ясно, потому, наверное, коробочка была так привлекательна.
Бусы из миндальных косточек, подарок сестры матери, Янки, и еще интересные — из различных резиновых трубочек — лабораторные какие-то бусы!
Брелочки разные — керамические, костяные, черти на витых коричневых и черных шнурках…
— Вот, Малыш, — сказала старшая сестра, передавая младшей небольшой целлофановый пакетик, — теперь — самый крик!
Сквозь целлофан глядело очень милое и очень, кстати, простенькое женское лицо, то есть вовсе не рекламное, — в больших очках на цепочке. Да, это была цепочка для очков. Производство опытного завода металлической галантереи и сувениров Ленинграда.
