Амброз Бирс - Коллекция кораблекрушений
По ходу развития сюжета назрели новые нужды, и отныне я нахожу для себя удобным сослаться на те записи в журнале, которые никак не могли попасть на его страницы, будь он в указанный момент выброшен за борт ибо, если бы мне пришлось полагаться лишь на свою память и воображение, я не устоял бы перед соблазном приукрасить свой рассказ.
Не стоит утомлять читателя записями, которые касаются уже описанных событий. Начнем нашу хронику с дня, когда капитан был ввергнут в пучину, после чего я вел журнал собственноручно.
«Июня 22-го дня. Штормит несильно, но все же волнение немаленькое — море еще не успокоилось после вчерашнего буйства. Долгота и широта по сравнению с предыдущими обсервациями заметно не переменились. Судно идет тяжеловато из-за потери верхнего рангоута, который был срублен вследствие случайного падения капитана Трутвика за борт с бушприта, на коем он ловил рыбу. За борт также были выброшены груз и все, без чего мы в состоянии обойтись. Парусов немного жалко, но если они спасут нашего дорогого капитана, мы будем рады от всей души. Погода гнусная.
23-го. От капитана Трутвика вестей нет. Мертвый штиль. Мертвый кит. Ввиду нахального поведения пассажиров мистер Мартин, старший помощник, распорядился связать троих зачинщиков и дать им линьков. Он нашел нужным выпороть и столько же матросов, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Погода подлейшая.
24-го. Капитан по-прежнему предпочитает не появляться на судне. Сигналов не подает. Старший по фор-марсу — кстати, более не существующему — сегодня был закован мистером Мартином в кандалы за то, что ел на вахте копченую колбасу. Мистер Мартин выпорол стюарда за то, что он позабыл надраить „молитвенником“ нактоуз и покрасить глухие иллюминаторы. Тем не менее стюард отличный малый. Погода окаянная.
25-го. Ума не приложу, что могло приключиться с капитаном Трутвиком. Теперь он, верно, сильно проголодался, ибо, хотя удочка при нем, наживки на ней не было. Сегодня мистер Мартин ознакомился с записями в этом журнале. Он превосходный моряк и гуманный начальник. Погода просто безнравственная.
26-го. Потеряли всякую надежду получить весточку от капитана Трутвика. Для его спасения мы пожертвовали всем, а теперь, если нам удастся где-нибудь одолжить мачту с парусами, продолжим рейс. Мистер Мартин спихнул рулевого за борт после того, как тот чихнул. Он опытный старший помощник, способнейший человек и добрый христианин — черт его подери! Погода вопиющая.
27-го. Мистер Мартин вновь знакомится с записями в журнале. Прощай, суетный мир! Подготовьте мою тетю с Тоттенхэм-корт-роуд…»
Заключительные строки этой хроники, лежащей передо мной сейчас на столе, разобрать довольно трудно — они вышли из-под моего пера в обстановке, никак не располагающей к литературному труду. Мистер Мартин нависал надо мной, не сводя глаз со страницы чтобы лучше видеть, он вцепился пальцами могучего механизма, который именовал своей рукой, мне в волосы и так надавил на затылок, что нос мой расплющился о столешницу, и, глядя сквозь собственные брови, я едва различал написанное. Я не привык писать в подобной позе в единственной школе, которую я посещал, такому не обучали. Итак, я счел, что имею право неожиданно оборвать свою летопись, и немедленно поднялся на палубу вместе с мистером Мартином он шел впереди по трапу, я же следовал за ним не на ногах, но на спине, ибо пальцы мистера Мартина оставались в прежнем положении.
Оказавшись на палубе, я нашел благоразумным, ради сохранения мира и спокойствия, преследовать к борту, где я расстался с мистером Мартином навеки, пространно изъявляя ему свое сожаление тоном, который, полагаю, был слышен на значительном расстоянии.
О дальнейшей судьбе «Простокваши» могу лишь сообщить, что бортовой журнал, который я здесь цитирую, был найден спустя несколько лет в желудке кита вкупе с обрывками одежды, горстью пуговиц и несколькими истлевшими спасательными поясами. После моих записей в нем имелась только одна, написанная дрожащим почерком, словно бы в темноте:
«июля 2 судн затонло уцелеши пасены китм погод душная от капитрутвка весте нет отстарше помощка мартина тож».
Давайте теперь подытожим события. Судно «Пыжик» (капитан Эберсаут), как вы помните, затонуло со всем экипажем и пассажирами, за исключением меня. Я спасся на корабле «Простокваша» (капитан Трутвик), который затем покинул, не найдя общего языка со старшим помощником, и оказался в свободном полете. Так обстояло дело, когда, оседлав необычайно высокий вал и устремив взор в сторону Тоттенхэм-корт-роуд — то есть повернувшись спиной к ушедшей «Простокваше» и глядя на место гибели «Пыжика» — я увидел множество, как мне поначалу показалось, обломков кораблекрушения. Но то была часть того, что мы по недоразумению пошвыряли за борт. Несколько предметов судового имущества были скомпилированы и, если вас не покоробит это выражение, тщательно отредактированы. А именно, соединены так, что получился плот. Посередине на табуретке — не управляя плотом, но держась скромно и с достоинством, как подобает пассажиру, — сидел экс-капитан «Пыжика» Эберсаут и читал роман.
Меня он встретил холодно. Помня, что литературный вкус у меня развит более тонко, капитан издавна меня невзлюбил, и, хотя он не помешал мне подняться на борт его судна, я догадался, что эта уступчивость объясняется скорее его физической хилостью, чем тем фактом, что я промок и замерз. Сдержанно кивнув, я забрался на плот, уселся и поинтересовался, не желает ли он послушать заключительные строфы «Битвы при Нейсби».
— Нет, — отвечал он, подняв глаза от своего романа, — нет, Клод Реджинальд Гамп, писатель-маринист, больше я с вами дела не имею. Несколько дней назад вы потопили «Пыжика» и, верно, решили, что со мной расправились. В хитрости вам не откажешь, но я выплыл и последовал за другим кораблем — тем самым, на который вы перебрались. Это меня заметил тот впередсмотрящий. Я заметил, как он меня заметил. Это из-за меня все это пошвыряли за борт. Вот и славно — я соорудил плот. Кажется, на следующий день я разминулся в море с телом человека, в котором узнал моего старого друга Билли Трутвика — он когда-то служил на линейном корабле коком. Я рад, что именно мне довелось спасти вам жизнь, но вы вызываете во мне лишь презрение. Как только мы высадимся на сушу, наши пути разойдутся. Вы не забыли, что в первой же фразе этого рассказа вы направили мой «Пыжик» на коралловый риф?
Я был вынужден признать, что так и было, но он не унимался:
— Не дописав абзаца, вы потопили «Пыжик» вместе со мной и всем экипажем. Но вы — вы спаслись.
— Ваша правда, — отвечал я. — Факты изложены верно, отрицать не смею.
— А в предыдущем рассказе вы отправили меня и моих товарищей по «Верблюду» в самый центр Южного полярного моря и бросили, когда мы вмерзли в лед и застыли в нем, точно мухи в куске янтаря. Но самого себя вы не бросили — вы спаслись.
— Да-да, капитан, — заметил я, — у вас на редкость хорошая память, несмотря на все те тяготы и лишения, которые вам пришлось пережить на вашем месте многие лишились бы рассудка.
— А задолго до того, — заговорил капитан Эберсаут, сделав паузу (полагаю, чтобы напрячь память, а вовсе не для того, чтобы насладиться моим комплиментом относительно нее), вы отправили меня на дно… скажу честно, в те времена я ничего, кроме Джордж Элиот, не читал, но люди говорят, что вы отправили меня на дно вместе с «Ехидной». Может быть, меня ввели в заблуждение?
Я не смел утверждать, что его ввели в заблуждение.
— А вы сами, насколько я понимаю, тогда спаслись.
Да, так и было. Обычно героем моих рассказов являюсь я сам. Поэтому я предпочитаю оставаться в живых после развязки каждого из них, чтобы в следующем занять более выгодное положение. Так велит эстетическая необходимость: сами посудите, кому из читателей будет интересен герой, который умер еще до начала рассказа! Это-то я и попытался втолковать капитану Эберсауту. Он покачал головой:
— Не втирайте очки. По мне, вы просто трус.
Внезапно блестящая мысль затеплилась в моей голове, и я предоставил ей разгораться, пока моя черепная коробка не озарилась изнутри. Тогда я встал и, глядя сверху вниз на запрокинутое лицо моего обвинителя, проговорил суровым, хриплым голосом:
— Капитан Эберсаут, на страницах рассказов, ставших классикой современной литературы, мы с вам плечом к плечу встречали немало опасностей. Если я всегда спасался, а вы всегда гибли, если я отправил вас на дно вместе с «Ехидной», вморозил вас в льды Южного полюса вместе с «Верблюдом» и утопил вас вместе с «Пыжиком», извольте сообщить мне, с кем я имею честь разговаривать.
Для бедняги это стало тяжелым ударом он растерялся, как никто. Книга вывалилась из его рук, и он глубоко задумался, потирая лоб и почесывая в затылке. Сладостно было наблюдать, как он думает, но этот процесс явно причинял ему страдания, и, многозначительно указывая за борт плота, я намекнул со всей возможной деликатностью, что пора действовать. Он поднялся и, вперив в меня укоризненный взгляд, которого я не позабуду, пока он не изгладится из моей памяти, бросился в морскую пучину.
