Эмилиян Станев - Фокер
Фокер привык к большим компаниям охотников, отправлявшихся каждое воскресенье на охоту, к лаю собак, выстрелам, виду убитого зверя, и стал уверенным и смелым. Он прекрасно понимал, что значит этот грохот, и с громким лаем бежал на выстрелы. Своими крепкими челюстями он прикончил многих смертельно раненных животных, которые корчились у него на глазах.
На охоте он перезнакомился со всеми городскими гончими. Летом, когда охотиться запрещалось, он убегал из дома и вместе с одной старой сучкой и ее щенком целыми днями пропадал на виноградниках. Куцар слышал его лай, но напрасно поздним вечером ходил звать его домой. Когда Фокер, мокрый от росы и голодный, наконец возвращался, он бил его и на несколько дней сажал на цепь, чтобы отучить от привычки охотиться без хозяина. Тогда к их воротам приходила сучка со щенком. Они скреблись в ворота, скулили, звали Фокера до тех пор, пока один из сыновей Куцара не прогонял их.
Среди охотничьих собак в городе было много таких, с которыми Фокер не раз дрался, но, напав на след лисицы или косули, он забывал о неприязни и гнал зверя вместе с ними. Вместе с ними он забирался и в норы барсуков, откуда вылезал с порванными ушами, помутневшим взглядом и пеной на губах.
Зимой он тонул в сугробах, цеплялся сточенными когтями за выступы скал, карабкаясь по крутой тропинке, и его лай оглашал глухое холодное безмолвие утопавших в снегу лесов.
Он мог охотиться по восемь часов подряд, и если за это время зверь не падал, то гон продолжался до ночи. Ничто не могло заставить его бросить след — ни выстрелы, ни окрики. От непрерывного лая и бега голос его становился хриплым, глаза мутными, взгляд безумным. Он не чувствовал ни голода, ни усталости, был глух и слеп ко всему на свете, ничто не волновало его, он испытывал только одно желание — преследовать зверя.
Все чаще приходилось Куцару возвращаться домой одному. Но он не засыпал, не дождавшись Фокера. До поздней ночи сердитый и встревоженный, прислушивался он, не раздастся ли за дверью знакомое повизгивание. И когда Фокер наконец прибегал, Куцар вылезал из теплой постели, чтобы впустить его и накормить. Он ругал пса, а тот в ответ жалобно скулил.
Однажды ночью Фокер вернулся с разорванными ушами, которые висели, как тряпки, со страшной раной под лопаткой и перебитым носом. Вся голова у него была в крови. Куцар завернул его в овечью шкуру, положил в ящик, дно которого устлал паклей, и выхаживал его целых две недели, пока тот не поправился.
Никто так и не узнал, что произошло в ту ночь, но после этого случая Фокер не оставался гонять зверя один и, как только смеркалось, торопился к Куцару, чтобы вместе с ним возвратиться домой. Быть может, он повстречался с волчьей стаей, от которой чудом спасся, а может, дрался с охранявшими овец собаками…
Страсть, подчинявшая себе всю его жизнь, заставляла его не обращать внимания на раны. Он лизал их, и они быстро зарастали, покрываясь новой шерстью. Но обезображенные уши остались такими навсегда, а нос стал походить на кусочек черной резинки.
В конце зимы, перед закрытием охотничьего сезона Фокер уже бывал до того тощим, что Куцар из жалости переставал водить его на охоту. Только к лету шерсть у Фокера делалась опять гладкой и блестяще черной. Весной и летом он обычно спал, зарывшись в стружки, в мастерской хозяина. Он словно понимал, что охота в это время запрещена, и становился безразличным, ленивым. Но ему снилось, что он гоняет по лесам, и сыновья Куцара, любившие наблюдать за ним, посмеивались над его тяжкими вздохами во сне.
Иногда он отправлялся на базар или бродил вокруг мясной лавки, что была у моста, в надежде, что ему бросят кость или кусок мяса. Охотники, прекрасно знавшие Фокера, подзывали его, чтобы погладить. Фокер важно помахивал хвостом и улыбался их похвалам, будто сознавал, что он первый, лучший среди гончих в городе.
В эти летние дни его отяжелевшее тело двигалось медленно, глаза смотрели равнодушно, а морда была грустной. Куцар водил его на реку и заставлял залезать в воду. Когда жара спадала, Фокер убегал в поля. Вспугнув зайчонка, он гнал его вяло, без особой страсти, просто для забавы.
Но когда наступало время настоящей охоты, он вновь превращался в неутомимого гончего пса, от которого зверю редко удавалось уйти.
6
В один из осенних дней, когда Фокеру было уже семь лет, Куцар повел его в другой конец ущелья, где была глубокая долина, заросшая густым низким лесом. На небольших полянах белели камни, а кое-где на обрывах выступали красноватые породы. Тишина здесь была до того глубокой, что был слышен малейший шорох, когда Фокер спускался на дно ущелья.
Он искал старую лисицу, которую уже не раз преследовал. Год назад Куцар стрелял по ней, и дробинка перебила ей хвост у основания. Хвост сросся, но криво.
Лисица пряталась на дне долины в чаще, и каждый раз Фокеру приходилось долго искать ее. Он раз десять гонялся за ней.
Обычно она убегала к ущелью — всегда в обратном направлении от того места, где ее поджидал Куцар. Она была так хитра, что, при всей своей опытности, Фокер часто терял ее след. Но он помнил ее любимые места, знал ее норы и тайные тропки.
В тот день Фокер, шурша, рыскал по долине и выше, по склону ущелья. Он обшарил всю лесосеку и наконец поднял ее, притаившуюся возле каменной плиты.
Лисица убежала к реке. Оттуда она перебралась в другой конец ущелья, над которым темной тучей нависали холмы. Лай Фокера затих в покрытых синеватым туманом ложбинах.
Через час он снова послышался где-то у реки, потом — со стороны высокого букового леса. Несколько раз Куцар спускался в долину, надеясь, что лисица вернется по старому следу. Но она продолжала бежать вдоль ущелья. Фокер то замолкал, то, почуяв ее, опять заливался лаем. Целых пять часов он бегал по лесу и по узким тропинкам между скал. Лисица утомилась, и он уже видел перед собой ее пушистый хвост. Иногда она вспрыгивала на почти неприступную скалу и смотрела желтыми лукавыми глазами, как он снизу лает на нее. А когда Фокер все же взбирался на скалу, спускалась вниз или шла по таким крутым тропкам, что ему приходилось, скуля, ползти над пропастью.
Совсем устав, лисица начала петлять в самой лесной чаще. Ложилась в изнеможении и вставала только, когда Фокер чересчур близко подходил к ней. Она ощеривалась, повернувшись к нему, и шла, с трудом волоча свисавший набок хвост. Он еле тащился за ней. Голос его охрип, налитые кровью глаза смотрели дико и тупо. Он скорее не лаял, а хрипел. Вид лисицы приводил его в неописуемую ярость. Из последних сил он пытался настичь ее. Но несмотря на страшную усталость, лисица умудрялась уходить от него. Она была большая, сильная и все чаще оборачивалась к нему и скалила зубы.
Временами Фокер видел ее словно сквозь туман и находил ее только по запаху. Он забыл о Куцаре, забыл обо всем на свете. К пушистому, толстому, как кудель, хвосту устремлялся он всем своим существом.
Через час, когда лисица снова улеглась на тропинке, он тоже лег на землю. Оба они тяжело дышали. Но стоило лисице, отдохнув, встать, как Фокер с хриплым лаем поплелся за ней…
Наконец под вечер Куцар убил ее с одного выстрела, всего в десяти шагах от Фокера, которому выстрел показался глухим ударом. Как труп, он упал у ног хозяина, уже не способный двигаться. Куцару пришлось взять его на руки и так и нести до самого дома, изредка спуская на землю и пытаясь ободрить ласковыми словами. Совершенно обессиленный, Фокер ничего не слышал. Один глаз у него беспрерывно слезился.
Куцар был уверен, что он поправится. Однако слух у собаки так и не восстановился, и другим глазом она тоже перестала видеть. Как-то вечером, когда Куцар пришел домой, из-под навеса, где солнечное пятно освещало пыльный угол, его встретил невидящий взгляд Фокера. Казалось, что глаза выколоты, такие страшные, кроваво-красные были зрачки…
Неподвижно застыв, Фокер сидел, освещенный заходящим солнцем. В его поникшей голове читалось такое отчаяние, что Куцар, забыв, что пес оглох, невольно окликнул его. Фокер не шевельнулся. Только когда хозяин приблизился к нему, он, вильнув хвостом, медленно поднялся, чтобы лизнуть ему руку.
«Скоро подохнет, — подумал Куцар и погладил опущенную голову пса. — Придется заводить другого».
Он долго смотрел на собаку, как смотрят на близкое больное существо, потом пошел в дом, чтобы принести ей поесть.
Фокер улегся под навесом, а возле него молча стояли расстроенные сыновья Куцара.
С этого дня псу предоставили полную свободу — в дом он не привык заходить и натворить там ничего не мог, убегать ему было незачем, украсть его не украли бы, потому что теперь он никому не был нужен.
Глаза его постепенно перестали различать даже свет, в ушах стояла могильная тишина. Он лежал обычно распластавшись и порой так долго оставался неподвижным, что казался мертвым. На его теле были ясно видны старые, еще не заросшие новой шерстью раны, похожие на следы от ожогов. Когда ему приносили еду, он не набрасывался на нее так жадно, как раньше.
