Сэмюэль Беккет - Никчёмные тексты

VI

Что происходит между этими видениями? И если происходит, то удается ли моим стражам отдохнуть и поспать, прежде чем вновь на меня наброситься, и как это у них происходит? Вполне естественно, что надо дать им возможность восстановить силы. Всем вместе? Может, они играют в карты, понемножку, в шары, чтобы дать голове передышку, имеют же они право перевести дух? Я бы сказал, будь у меня право голоса в этом вопросе, что нет, никаких передышек, только немного отдыха, слегка подкрепиться, в разумных пределах, ради здоровья. Они любят эту работу, я это чувствую! Нет, но я хочу сказать, что происходит со мной, а не с ними. Скверная слышимость сегодня вечером, правда, сплошные обрывки[25]. Новости, помнишь последние новости, вечерние, за последний час, медленными светящимися буквами, над площадью Пикадилли, в тумане? Где ты топтался на пороге закрытой табачной лавчонки на углу Гласхаус-стрит, нет, не помнишь, и правильно. А иногда, так бывает, иногда, начинают работать глаза, и тишина, вздохи, будто вздохи печали, усталой от крика, или вдруг старой, которая вдруг чувствует себя старой, и вздыхает о себе самой, о прекрасных днях, долгих днях, когда она кричала, что никогда не погибнет, но в целом такое бывало редко. Мои стражи, зачем стражи, я и сам не рискну никуда уйти, а, ясно, это чтобы я считал себя пленником, раздувшимся от собственной значительности, сметающим стены, ограды, границы. В другие разы это санитары, белые с головы до ног, даже ботинки белые, и речи тогда другие, но все сводится к тому же самому. В другие разы это такие женщины-вампиры, мягкие и голые, как черви, они ползают вокруг и квохчут над трупом, но мертвый я пользуюсь таким же скромным успехом, как умирающий. В другие разы это огромные костяные скелеты, качающиеся с постукиванием, как кастаньеты, это чисто и весело, прямо негры. Я бы пошел с ними, если бы сразу, почему никогда ничего не бывает сразу. Вот примеры. Они разнообразны, моя жизнь разнообразна, я никогда ничего не достигну. Я прекрасно знаю, здесь никого нет, ни меня, ни других, но таких вещей не говорят, вот я ничего и не говорю. В другом месте отчего же, в другом месте, а может ли быть другое место, отличное от этого беспредельного здесь? Я знаю, если бы немного поработать головой, я бы нашел отсюда выход, нашел у себя в голове, как многие другие, и из места похуже, чем это, и у меня в голове опять был бы целый мир, а посреди я, такой же, как когда-то. Я бы знал, что ничего не изменилось, что стоит только захотеть, и я опять смогу уходить и приходить под меняющимся небом, на меняющейся земле, как в те долгие летние дни, слишком короткие для всех игр, это называлось играми, если бы у меня хоть что-то было в голове. Там бы опять был воздух, солнце, небесные тени, скользящие по земле, и этот муравей, этот муравей, к счастью, в голове у меня пусто. Оставь, оставь, ничто никуда не ведет, ничто из всего этого, моя жизнь разнообразна, нельзя иметь все сразу, я ничего не добьюсь, но когда я чего-нибудь добивался? Когда я работал весь день и, чуть не забыл, часть ночи, когда я верил, что всего добьюсь упорством и найду себя? Ну что ж, вот он я, щепотка праха в малом гнезде, которую вздымает одно дуновение, и прибивает к земле другое, прилетевшее из затерянных краев. О, я здесь навеки, с пауками и дохлыми мухами[26], которые пляшут в паутине, трепеща увязшими крыльями, и я этим очень доволен, очень доволен, что все кончается и потом я могу сотрясать своим дыханием их долину слез. Иногда прилетает мотылек, весь теплый от цветов, какой он слабый, и скоро умирает, крылышки крестом, как будто пригрелся на солнце, серые чешуйки. Вычеркнуть, слова можно вычеркнуть, и безумные мысли, которые они измышляют, ностальгию по этой грязи, в которой повеял дух Предвечного и по которой писал его сын, много позже, кончиком своего дурацкого божественного пальца у ног прелюбодейки[27], это надо стереть, надо только сказать, что ничего не сказал, и тем самым снова ничего не сказать. Но тогда, что с ними стало, с телесными тканями, которыми я был, я больше не вижу, не чувствую, как они парят вокруг меня, во мне, ах, наверно, они еще где-то болтаются, притворяясь мной. Верил ли я в это когда-нибудь, верил ли когда-нибудь в себя, поищи лучше вон там, поищи получше, может быть, ты по-прежнему там, какая чушь, конечно, нет. Глаза, да, если это мои воспоминания, я, наверное, в это на миг поверил, поверил, что видел себя там, смутно, в глубине их просветов. Я еще вижу здешними глазами, давно запечатанными, вижу, как вглядываюсь теми, прежними, мне было лет двенадцать, потому что вон там зеркало, круглое, зеркало для бритья, двухстороннее, одна увеличительная, другая нормальная, и вглядываюсь в один из других, настоящих глаз, тогда настоящих, и вижу себя там, воображаю, будто вижу себя, забравшегося в глубину голубоватых завес, вижу, что смотрю на себя, но не вижу, в двенадцать лет, все дело в зеркале, которое покачивалось, все дело в отце, если то был мой отец, в душевой, откуда было видно море, и плавучие маяки ночью, и красный огонь в порту, если эти воспоминания относятся ко мне, в двенадцать лет, или в сорок, потому что зеркало осталось, отец исчез, но осталось зеркало, в котором он так менялся, моя мать отражалась в нем, причесывалась дрожащими руками, в другом доме, откуда моря было не видно, откуда была видна гора, если то была моя мать, вот освежающая струйка земной жизни. Я был, я был, говорят те, что в Чистилище, те, что в Аду тоже, восхитительное множественное число, чудесная страховка. Окунувшись в зеркальный лед до самых ноздрей, веки склеены от замерзших слез, вновь пережить свои походы, какая безмятежность, и знать, что сюрпризы подходят к концу, нет, я наверное ослышался. Сколько еще часов до следующей тишины, это не часы, это будет не тишина, и все-таки сколько еще часов до ближайшей тишины? Ах, застыть на месте, знать, что у этого нет конца, у этого, у этого, у этих зарослей тишины и слов, тишины, которая не тишина, и нашептанных слов. Или знать, что это тоже жизнь, такая форма жизни, обреченная на конец, как кончались многие другие, как будут кончаться многие другие, пока жизнь не кончится во всех своих формах. Слова, слова, моя жизнь всегда была только это, только мешанина, вавилонское столпотворение тишины и слов, вот она моя жизнь, что бы я про нее ни говорил, что она кончена, или только наступает, или все еще длится, это зависело от слов, от времени дня, лишь бы она продолжалась, пускай хоть так странно. Видения, стражи, какое ребячество, и женщины-вампиры, подумать, что я сказал — женщины-вампиры, разве я хотя бы знаю, что это значит, но я конечно не знаю, и что происходит в промежутках, словно я об этом понятия не имею, как будто есть две разные вещи, эта и другая, что это такое, эта неназываемая вещь, которую я называю, называю, называю, не истрепывая, подумать только, что я называю это словами. Это потому, что мне не удалось набрести на правильные, те, что убивают, кислота этой смрадной жижи еще не подступила мне к горлу, этого словесного месива, какими словами их назвать, те мои неназываемые слова. И я до сих пор очень надеюсь, честное слово, надеюсь, что когда-нибудь еще расскажу историю, другую историю, с людьми, с такими людьми, как в те времена, когда я ни о чем не догадывался, почти ни о чем. Но сперва закроем рот и будем плакать дальше, с широко раскрытыми глазами, чтобы драгоценная влага изливалась свободно, не обжигая век, или хрусталика, что уж там она обжигает. Погоди, дурацкие рыдания — это что ли и будет интонация и содержание? Уж больно легко получается. Впрочем, ни одной слезинки, ни одной, скорее я не удержусь и начну смеяться. Тоже нет. Серьезность — я буду хранить серьезность, не стану слушать, закрою рот и буду хранить серьезность, пора уже, пора. А открою его, возможно, только для того, чтобы рассказать историю, в полном смысле обоих слов — слова «рассказать», слова «история», очень на это надеюсь, небольшую историю с живыми существами, которые входят и выходят, и все это будет происходить на обитаемой земле, битком набитой мертвыми, кую историю, с мельтешением дней и ночей, если на них слова, я очень на это надеюсь, честное слово.

VII

А все ли я испробовал, хорошо ли порыскал всюду, потихоньку, терпеливо вслушиваясь, стараясь не шуметь? Я говорю серьезно, как это часто бывает, мне бы хотелось знать, все ли я сделал, прежде чем доложить, что пропал без вести, и все бросить. И всюду ли, я хочу сказать во всех ли местах, где я мог бывать или бывал когда-то, дожидаясь часа, когда можно будет оттуда удрать, в надежных местах, все это я хотел сказать, когда говорил «всюду». Когда-то, я хочу сказать, когда я еще передвигался, чувствовал, что передвигаюсь, с муками, едва-едва, но в общем бесспорно перемещаясь с места на место, это подтверждали деревья, пески, воздух горных вершин, камни городских мостовых. Такая интонация многое обещает, она больше похожа на прежнюю, из тех дней и ночей, когда я хранил спокойствие, несмотря ни на что, и снова и снова проходил бесполезный путь, зная, как он короток и как нетруден, если смотреть с Сириуса, хранил спокойствие, как мертвый, посреди всех моих лихорадочных тревог. Мой вопрос, у меня был вопрос, ах да, все ли я испробовал, я его еще вижу, но он уходит, легче воздуха, словно облачко лунной ночью за чердачным окошком[28] на фоне луны, как луна за чердачным окошком. Нет, в прямом смысле я хорошо это знаю, в смысле вечерней тени, которую провожаешь глазами, думая о другом, в мыслях где-то витая, да, вот именно, в мыслях где-то витая, и глазами тоже, правду сказать, глазами тоже где-то блуждая. Ах, если уж говорить все, говорить из самой глубины души, как в гостиной, тогда нет, у меня только одно желание, если оно у меня вообще есть. Только вот еще одно, прежде чем перейти к серьезным вещам, у меня как раз есть на это время, если я поспешу, как раз есть время, в щели всех времен. И это еще одно, я его называю другое, это старое другое, которое я из последних сил стараюсь не выболтать, видя, как улетают мгновения, а с ними радости, я называю это радостями, я говорю о радостях, улетают, а я даже не пытаюсь воспользоваться случаем, так вот, это другое не сразу вспомнится, если память мне не изменяет, но оно вспомнится, в этом мое утешение, а с ним и вся мгновенная праздничная суматоха. Впрочем, это не я, я говорю не о себе, я это сто тысяч раз говорил, и нечего смущаться, смущаться, зачем я говорю о себе, хотя есть X, образчик рода человеческого, свободный в своих передвижениях, со своими радостями и муками, может быть, с женой и детьми, наверняка с предками, со скелетом по образу Божьему и черепом современного человека, но главное, со способностью к передвижению, вот что самое поразительное, с такой узнаваемой физиономией и такой назидательной душой, что в самом деле говорить о себе, когда есть X, нет, к счастью, я не говорю о себе, хватит, гнусный попугай, я тебя убью. А что если все это время, все это время я проторчал в зале ожидания третьего класса Юго-Восточного вокзала[29], не смея сунуться в другой класс, в ожидании отправления, что если я с минуты на минуту ждал отправления на юго-восток, вернее, на юг, на востоке море, вдоль всей железной дороги, ломая себе голову где, ну где выходить, или витая в мыслях не здесь, а совсем в другом месте. Последний поезд ушел в двадцать три тридцать, затем вокзал заперли на ночь. Сколько воспоминаний, это все для того, чтобы я поверил, что я умер, я это сто тысяч раз говорил. Но вспоминается все одно и то же, как спицы вращающегося колеса[30] всегда одни и те же, и воспоминания похожи одно на другое, как спицы. И, однако, я себя спрашиваю, каждый раз, когда наступает время себя об этом спросить, крутится ли колесо у меня в голове, вот я о чем спрашиваю, в такт с кровообращением, так мне кажется, а может, оно просто ходит взад и вперед, как баланс в коробке часового механизма, и то еле-еле, измерить-то надо необъятность, и потом, головы ведь заводят только один раз, одновременно с дыханием, так мне кажется. Но, черт побери, вот я опять далеко от конечной станции, в красивой неоклассической колоннаде, и далеко от этого комка мяса, кожи, костей и щетины, который ждет отправления, не зная куда, куда-то на юг, и, может быть, спит, зажав в руке билет во имя приличий, или уронив его на пол, потому что во сне все разжимается, и, может быть, ему снится, что он уже прибыл на станцию небо, или, верней, заря, и какая радость, когда можешь себе сказать, у меня целый день впереди, чтобы себя обмануть, чтобы наверстать, чтобы успокоиться, чтобы отказаться, мне нечего бояться, мой билет годен на всю жизнь. Там ли я остановился, я ли это сижу прямой и напряженный на краю скамьи, руки на коленях, зная, как опасно распускаться, билет зажат между большим и указательным пальцем, в этом зале, в который проникает только темный свет с перрона сквозь дверь на пружине, скупо застекленную и запертую на ключ, в темноте, это там, это я. В этом случае ночь длинна и удивительно безмолвна, и тому, кто, казалось бы, помнит нестройный хор городских шумов, вспоминается теперь только один шум, невозможное воспоминание об одном нестройном шуме, который длился всю ночь, разбухал, замирал, но ни разу ни на миг не прерывался тишиной, которая была бы сравнима с этой оглушительной тишиной. Из чего должно было следовать, но нет, ничего подобного, что зал ожидания третьего класса Юго-Восточного вокзала следует вычеркнуть из числа мест, пригодных для посещения, смотри выше, несколькими веками выше, что эта глыба мрамора уже не я и что следует поискать в другом месте или вообще махнуть рукой, и я сам того же мнения. Но не будем спешить, все города не вечны, и этот, возможно, уже умер, описанный в моем письменном задании, и заброшен вокзал, на котором я жду, прямой, напряженный истукан, руки на коленях, уголок билета между большим и указательным пальцем, жду, когда придет состав, который никогда не придет, никогда не уйдет туда, на лоно природы, или жду, когда рассветет за дверью, запертой на замок, с черным стеклом, покрытым пылью разрухи. Вот почему не следует спешить с выводами, слишком велик риск ошибиться. И искать меня в другом месте, там, где жизнь берет свое, а я здесь, откуда вся жизнь ушла, кроме моей, если я вообще живу, нет, это было бы зряшной тратой времени. А лично у меня, я слышу, как говорят, что у меня нет больше времени, которое было бы не жаль терять, и что на сегодня все, наступает ночь и мне пора начинать.