Джастин Торрес - Мы, животные
А Ма? Она ни о чем не спрашивала, просто позволила подтащить себя к дивану и повалить на спину, навзничь, она со смехом сдалась, наша Ма, просто капитулировала, подняла руки вверх, она ничему не сопротивлялась.
Лина
Папс исчез на какое-то время, и Ма перестала ходить на работу, перестала есть, перестала нам готовить, перестала спускать окурки в унитаз, давала им копиться в пустых бутылках и чайных чашках; мокрые сигаретные окурки засорили раковину. Перестала спать в своей кровати и стала ложиться на кушетку или на пол, а то даже спала за кухонным столом, голова на одной руке, а другая свисает почти до линолеума, на котором вокруг — скопления окурков, пустые пачки и кучки пепла.
Мы ходили на цыпочках. Мазали содовые крекеры арахисовой пастой, ели тонкие спагетти с растительным маслом и тертым сыром. Доставали из глубины холодильника давно позабытые там продукты — например, апельсиновый мармелад «Гарри энд Дэвид» с кусочками кожуры внутри, похожими на мушек в янтаре. Готовили себе хлебный фарш из полуфабриката, поливали белый рис соевым соусом или кетчупом.
Позвонила Лина, контролер Ма на пивзаводе, выяснить, в чем дело.
— Шесть смен подряд, — сказала она. — Что там у вас происходит?
Вокруг нее гудели и лязгали механизмы. Звон бутылок, которым было тесно на конвейере, резал ухо.
— Вы о чем? — спросил я.
— Громче говори, мой милый! — прокричала она. — Адский шум тут у нас.
— Вы о чем?
— О том, что у нас тут шумно! Я тебя почти не слышу. Ладно, черт с вами. Придется зайти и глянуть своими глазами.
В трубке стало тихо, и я стал ждать длинного гудка, а потом — другого звука, который означает, что ты забыл дать отбой.
Лина явилась прямо с завода, даже длинный белый рабочий халат не сняла, защитные очки сдвинула на лоб. Она родилась в Китае и была очень большая вверх и вширь, с высокими скулами, которые выпирали под глазами, как рукоятки.
— Какая огромная, — сказали мы ей. — Вам сюда не влезть. О потолок башкой трахнетесь.
Мы попытались закрыть перед ней дверь, но она надавила, вошла и, подняв ногу, показала на ботинок.
— Без них я поменьше ростом.
Снимая халат, она начала говорить о том, что есть район Китая, где все женщины так сложены.
— Настоящие кадиллаки, — сказала она со смехом и развела в стороны свои большие руки, чтобы наглядно показать величину. Она протянула нам магазинный пакет из плотной бумаги и наклонилась расшнуровать ботинки.
— Только не открывайте сразу, — сказала она. — Поставьте на кухонный стол и дуйте за матерью, где она там прячется.
— Она спит, — буркнул Манни.
Ни в какую кухню мы продукты не понесли. Вытряхнули все на ковер общей комнаты и набросились на хлеб и сыр, запихивали еду в рот горстями, пили молоко прямо из пакета и все трое нахально смотрели Лине прямо в глаза. Она блеснула в нашу сторону своими широкими, длинными лошадиными зубами. Ботинки кинула в угол.
— Потише, не торопитесь, — сказала она. — А то подавитесь. Товарищ! — прогремела она, перешагнув через нас, и Ма прибежала бегом, кинулась Лине в могучие объятия и, плача, зарылась лицом в ее шелковистые черные волосы.
Лина постояла так некоторое время, потом полезла в карман халата, вытащила бумажную салфетку, взяла лицо Ма в руки и вытерла его, заводя пряди волос ей за уши. Мы сидели на полу в каком-нибудь шаге от них, и чем дольше Лина там стояла, ласково приводя Ма в порядок, тем меньше внимания мы обращали на еду. А потом Лина принялась обцеловывать Ма маленькими мягкими поцелуями, все лицо ими покрыла, даже нос и брови. Потом прижала губы к губам Ма и держала их так, мягкие и неподвижные, и никто — ни я, ни Ма, ни Джоэл, ни Манни, никто — не проронил ни слова. Говорить было нечего.
Другая саранча
Мы зашли в сад Старика и стали угощаться. У Старика была высокая живая изгородь, а вела к нему грунтовая дорога, почти непроходимая для наших велосипедов — вся в ухабах и рытвинах. Но мы одолели дорогу, продрались сквозь изгородь, зашли в сад и стали угощаться. Кусали, топтали, мусорили, а когда подняли головы, Старик смотрел на нас с веранды, просто смотрел.
— Животные, — прошипел он. Вид был такой, что сейчас плюнет. — Саранча.
Нам стало перед ним стыдно. Он был очень старый.
— Это ваш сад? — спросил Манни. Джоэл выпустил из руки помидор, потом вытер рот тыльной стороной ладони.
Старик открыл сетчатую дверь и сошел к нам. Опустился на колени и, передвигаясь по грязной земле, стал щупать сломанные стебли. Подобрал полусъеденный огурец, стер с него землю, потом открыл карманный нож и обрезал надкушенную часть. То, что мы вырвали с корнем, посадил обратно. Он скованно, с трудом ползал на четвереньках, а мы стояли над ним и смотрели.
Старик рассовал собранные куски овощей нам в охапки и повел нас на веранду. Мы вывалили все на раскладной карточный стол.
— А что такое саранча? — спросил Джоэл.
— Что рой саранчи оставил, то большая саранча поела; что большая саранча оставила, то юная саранча поела; что юная саранча оставила… — Старик приумолк и, сужая глаза, достал взглядом каждого по очереди, — то другая саранча поела[8].
Потом он назвал нас опустошителями, мародерами, стервятниками, войском дьявола на земле.
Говор у Старика был извилистый и напевный — миссурийский, как мы потом узнали, — и мы не понимали половины слов, но саранча — ее угроза, возможность ее нашествия — захватила наше воображение, и мы настаивали, чтобы Старик рассказывал про нее опять и опять, пока мы в конце концов не поняли. Мы даже заставили его нарисовать черным маркером саранчу: густой дождь маленьких черточек на верху листа, где небо, все больше и больше черточек, одна на другой, одна на другой, пока он не зачернил всю верхнюю половину листа.
— Вот вам саранча, — сказал он. — Увидите, поживете — увидите.
Все это происходило на веранде, дальше в дом он нас не приглашал, но и гнать не гнал. Был конец лета, вечер, закат, солнце садилось; воздух быстро остывал, но холодно не делалось. Веранду от комаров защищала сетка с заплатами из ткани, но комары все равно просачивались. Старик называл их макариками.
Мы сидели за этим раскладным столом и прихлопывали макариков то на столе, то друг у друга на голых руках и ногах — мы устроили из этого игру, шлепали друг друга и хохотали, но если макарик садился на Старика, ему мы шлепка не давали, только проводили по его сухой коже пальцами. Один раз я встал и подул ему сзади на шею, куда сел макарик, и Старик подмигнул мне и подтолкнул меня локтем в бок.
— Если укусил, лучшее средство — вот такой крестик сделать, — сказал он и ногтем нарисовал у меня на руке малюсенький крестик. — Так убиваешь яд, и не будет чесаться.
Место в штате Миссури, где он родился, называется Озаркс, и там есть пропасти, пещеры и бывает обратная молния, которая идет от земли к небу.
Старик сказал нам, что мы в бегах. Как он только нас не называл: париями, отверженцами, беглецами, шпаной, ворьем, хулиганьем. Манни сказал ему, что мы сбежали из дому и никогда не вернемся, а Джоэл добавил, что наша мама умерла, так что звонить некому. Но он был совсем старый, и непохоже было, что он хочет кому-нибудь звонить или что-нибудь вообще с нами делать. Он называл нас еще лапочками, детками, невинными душами, несчастными созданиями, Божьими ангелами. Он говорил, как бусы низал, сам с собой по большей части, и все время крошил на столе эти овощи на мелкие кусочки; готовил нам салат — вот что он делал.
Он встал и пошел в дом за миской, тарелками и вилками. Он двигался очень медленно.
— Старик ничего, — сказал Манни.
— Это точно, — подтвердил Джоэл.
В углу среди грабель, метел и лопат Джоэл заметил желтую биту для уифл-бола[9].
— А это ему зачем?
Он вытащил биту и огляделся, но мяча не было. Он в замедленном темпе изобразил выигрышный удар, надув щеки и в миг воображаемого попадания по мячу выпустив воздух.
— Давай-ка не ври, что Ма умерла, — сказал Джоэлу Манни. — Не будь говном.
Уже так стемнело, что с освещенной веранды в саду ничего не было видно. Наша Ма все еще была не в себе, потухшие глаза все не зажигались, но умереть она не умерла. Даже на завод вернулась. Сейчас у нее как раз была смена. А наш Папс так и не появлялся. Манни сказал, что у него другая женщина.
Джоэл еще раз ударил по воображаемому мячу, потом изобразил рев трибун. Скоро надо будет в темноте вести домой велосипеды по этой изрытой колеями дороге без единого фонаря.
— Понял меня?
— Воображаешь, что знаешь все на свете, — сказал Джоэл, подводя конец биты к носу Манни. Манни вспыхнул и напрягся, Джоэл ухмыльнулся. — А не знаешь ни хрена.
— Я тебе дам, ни хрена, — возмутился Манни, и, не успел он это произнести, как бита пришла в движение и голова Манни качнулась вбок. И вот уже оба на полу, дерутся так, что хуже не бывает, — псина на псину, так Папс это называл, с соплями, с зубами, с кровью.
